Высокий и стройный – внешние признаки самоценности. Мужественность, которой не нужна я, чтобы проявиться. Страшнее всего – влюбиться в того, кто будет лучшим и без меня.

Но нужно решиться на это, если разрешила себе наконец все самое лучшее.

Впрочем, стоит загадать на усы – приходит борода. И когда я велю себе полюбить наконец высоких и стройных, их вдруг является двое в одну ночь.

Глупее же всего то, что мне надо к тому из них, что уже ушел: молча, как все, что он делает, установил палатку на одного и забрался в нее отсыпаться после трехдневной нашей переброски через четыре границы, – и вот мне надо к нему в палатку, и я пытаюсь объяснить свое положение этому, другому.

До сих пор мнимая развилка нашей первой ночи на фестивале под Гамбургом манит и пугает меня обещанием альтернативной истории.

Вот я решаю, что этот знак отвержения с его стороны будет последней каплей – как решала едва ли каждый день подготовки к этой внезапной поездке, в которую сорвалась, будто на свидание вслепую с целой компанией давних друзей едва знакомого мне молодого человека. Отвержением, впрочем, меня, к моим тридцати трем, не удивишь – сыгрывает иное: привычка вестись только на явный интерес. Из всех признаков мужественности меня до сих пор покоряла главным образом настойчивость. Умение хотеть и выбирать. Умение знать, что любишь, к примеру, высоких и стройных, а не какие попадутся.

О степени моей убеждаемости силой чувств исчерпывающе говорят два факта.

Я, к примеру, позволила уговорить себя зайти на празднование дня рождения к парню, с которым я сходила на пару встреч после чатика на сайте знакомств. И если бы речь шла о сексе на третьем свидании, я бы себя не так потом осуждала, но случилось худшее: в домашней обстановке за большим столом с вынутым по случаю сервизным стеклом и специально привезенным печеночным тортом знакомство с семьей человека, в котором я мучительно старалась не замечать все, чем он мне не подходил.

Или, имея за плечами уже защищенную кандидатскую, один многолетний роман и одну поспешную несчастную любовь, я, как девочка с переулочка, разлетаюсь на тысячи обручальных колечек от одной фразы старшего, но бодро ухаживающего коллеги, эвакуирующего нас с вечерней Садовой в собственном джипе. «Ну, ты же понимаешь, – бархатно говорит он, а я всегда ведь с мужчинами, как на уроке, старалась быть особенно понятливой, – ты же понимаешь, что все уже произошло», – говорит проникновенно, и я сижу на переднем сиденье торжественно, и я не смеюсь ему в лицо и не выдвигаю главный свой контраргумент потом, в пересказе лучшим подругам: прикинь, а мы к тому моменту даже еще не целовались.

– Не думала же я, что вы к нему так распахнетесь, – проворчит та, кто нас с ним познакомила, и я впервые заподозрю неладное в этой своей готовности: как не распахнуться, когда меня так откровенно требуют? Так уверенно выбирают, так сильно хотят, что я бросаюсь на призыв, отбросив, как излишества праздной жизни, мысли о том, а чего бы, к примеру, сейчас хотела и что бы предпочла я сама?

И вот этот, другой, передо мной, в эту ночь на только что вспаханной нашими летними шинами немецкой целине, он достаточно откровенен, а поддай – так, пожалуй, и готов.

– В палатку, – объясняю я, – мне нужно в Лёшину палатку, ты не знаешь, случайно, где тут его?

– У него ночуешь? – решает уточнить для верности этот другой, высокий и стройный, гитарист, программер – все, как я загадала, все сошлось, все, можно сказать, без пяти минут опять произошло: по крайней мере в эту ночь он точно заинтересован во мне куда больше, чем тот, за которым я сорвалась, хотя он не звал меня ни на фестиваль вообще, ни к себе в палатку в частности.

У меня все основания поддаться на провокацию и допустить новый кармический круг судьбы, которая сначала вознесет, а потом проедется по живому.

Нужна была не одна несчастная любовь, несколько зряшных свиданий и один заведомо неудачный брак, чтобы я кое-что усвоила и смогла в эту ночь последнего боя с тенью перед шатром любимого, который вырубился после полуночных трудов и водки вкруговую, как дитя, смогла наконец проморгать призыв чужого желания и ответить спокойно и рассудительно.

– Ну да, – говорю, – у меня же нет своей палатки, понимаешь? А он меня согласился приютить.

– Ну, – отвечает он, просекая даже через хмель, что отмаза не железная, – если не найдешь, заглядывай.

Этот, другой, не верит мне, и правильно делает. Уж себе-то я врать не буду: никакого согласия тот, кто ушел, ни на что мне не давал. Честно говоря, мы вообще с ним это не обсуждали. Ни где я буду спать, ни почему я еду. И как, скажите, с ним хоть что-нибудь обсудишь, если, стоило мне впервые заикнуться о фестивале, он попросту промолчал?

То есть нет, буду уж точной до конца: прежде чем промолчать, он сморозил, на мой тогдашний взгляд, несусветную глупость.

Я была в ультракоротком синем, он впервые попытался меня при встрече товарищески обнять, а я от неожиданности увернулась, и вот мы бредем по бутафорски обставленным сходням «Пяти звезд», и перед началом сеанса я успеваю завести разговор о фестивале. Коллега, которая нас с ним познакомила, слила горячую новость: в их компании срочно продают билет на Wacken open air, дорогущий, но приобретаемый сразу по завершении предыдущего фестиваля, а всего их насчитывалось к тому году четверть сотни.

Слила как раз вовремя: автомобильный тур на двадцать шестой Вакен стартует с началом августа, и на этой июльской неделе вся компания – не считая той девушки, что в последний момент соскочила и чей билет теперь повис ВКонтакте горячей новостью, – отправляется в визовый центр Германии оформлять состав экипажей.

Она вовремя, и я вовремя, так что же он не догоняет? Почему смотрит мимо меня, как баран мимо пройденных ворот, и подхватывает тему самым доброжелательным тоном, да не с того конца?

– Кому-нибудь из друзей, – говорит, – хочешь предложить?

Кому-нибудь?

Это билет-то на путешествие в машине под рок и метал и пробирающие до животиков шуточки по рации между водителями, бок о бок с ним, с которым, ну да, не целовались еще, но надо ведь что-то уже решать?

Это мой единственный-то шанс на главное подростковое приключение не лета, какое там, а всей, кажется, жизни, как я объясняю главному редактору, выразившей понятное неудовольствие тем, что