— Уберешь. Мужчина этот к ней, видишь ли. Да все мужчины сначала мои, да и потом, если обратно захочу позвать, — тоже. Твоего в этом доме ничего нет и никогда не будет. Поняла?

— Ты — самое гадкое, что я видела в этом городе за три года. У тебя жабы сыплются изо рта, и сама ты жаба. Жаба, жаба!

— Уйди!

— Женщины, да перестаньте вы! — Леонидов схватил Аллу, потому что она была ближе, поволок ее к дверям. Надя испуганно отпрыгнула, из комнаты гостей вывалился брюхатый пьяный мужик с рюмкой водки в руке:

— Аллочка! Ты где, прелесть?

— Забирайте свою прелесть. — Леонидов вручил тело Гончаровой мужику, тот его неловко прижал к жирному животу, зашатался, потому что женщина такого роста была ему не по силе, тем более пьяному. Кое-как они опять удалились за стеклянную дверь, Алексей посмотрел на Надежду:

— Может, ко мне переночевать поедете?

— Нет, не хочу.

— У меня две комнаты, изнутри кресло можно к дверям прислонить, если опасаетесь.

— В моей спальне тоже есть кресло, старинное, очень тяжелое.

— Надеюсь, вы никого не собираетесь им бить по голове?

— Пойдемте, я вас провожу, Алексей Алексеевич.

— Зачем?

— Хочу вниз спуститься, голова болит. Господи, как сейчас на даче хорошо! — тоскливо вскрикнула она, будто раненая чайка, подстреленная и упавшая вместо родной воды на сухой песчаный берег.

— Не любите город?

— Там, в лесу, единственное место на земном шаре, где я просто бываю счастлива, без всяких причин, а просто: ну, хорошо, и все. Пойдемте.

Они спустились к подъезду, в теплую летнюю ночь. Надя глубоко вдохнула воздух, как некоторые курильщики после долгого перерыва затягиваются вожделенной сигаретой.

— Лучше? — спросил Алексей.

— Что? Знаете, у меня бумажка с важным адресом потерялась. Такая маленькая визиточка, а на ней телефон, в кармане джинсов была, можно посмотреть в вашей машине?

— Конечно. — Он открыл переднюю дверцу, Надя заглянула.

Пока Алексей запирал багажник, укладывая в нем пустое ведро так, чтобы не гремело, Надя шуршала в машине, шарила рукой под сиденьем.

— Нет, не нашла, — сказала наконец она.

— Я тоже ничего такого не помню.

— Ладно, переживу.

Он открыл дверцу и уже собирался залезть в теплое, пахнущее бензином нутро, когда Надя решилась:

— Алексей Алексеевич?

— Да?

— Конверт был не запечатан, я все прочитала и вынула из конца пару листков.

— Зачем?

— Там про меня. Откровения Павла. Знаете, не слишком приятно сознавать, что другие могут прочитать и догадаться. Возьмите.

Тут он заметил, что она прихватила с собой из дома пакет с какой-то папкой. Два листка оттуда вынула, протянула ему.

— А надо?

— Ну, не милиции же это читать.

Леонидов взял, сложил, сунул в карман рубашки:

— Вы ничего такого не собираетесь?

— С собой сделать? Из-за Аллы? Ну нет, это она должна умереть, а не я. В конце концов, почему злу всегда надо уступать?

— Вы идеалистка, Надя, и совсем еще ребенок.

— Ничего, за эту ночь я сумею повзрослеть.

Алексей только улыбнулся ее словам, детской наивности, пафосу и подумал, что лучше для нее будет из дома уйти. Бывает, что комфорт квартиры родственников ломает человека больше, чем убожество и теснота студенческого общежития. «Не того боятся родители, отправляя в столицу свое драгоценное чадо, нет, не того…» — И он поехал домой читать те страницы, что дала ему Надя.

…Леонидов уже привык и к стилю Клишина, и к тому, что, по крайней мере, половина сказанного — ложь, но прочитал с интересом:

СМЕРТЬ НА ДАЧЕ (ОТРЫВОК)

«…произойдет. Пока у меня еще остается Надежда, я, Павел Клишин, торжественно верую в то, что истина обрушится на головы виновных, как град созревших плодов. Да, дорогие мои, истина — тот вид урожая, который никто не хочет убирать, она именно падает, и ее лучше размазать каблуком по земле, чем подобрать.

Я виноват во многих смертных и божественных грехах: в том, что отринул Веру, отбросил, как ненужный хлам, Любовь, и в том, что по-скотски обошелся со своей Надеждой. Надежда… Не имя, а тот придаток мечты, который мы вытаскиваем на свет Божий, словно старую теплую зимнюю шубу из платяного шкафа, когда красивые парадные тряпки выспренних слов уже не греют душу. Вот тогда и появляется она: верная, добрая, светлая, похожая на море зеленых ростков, проклюнувшихся на вовремя возделанном поле, и заставляет тебя мечтать о тихом приюте, о жизни простой и безгрешной, которую, увы, мы оставили когда-то в раю, вкусив от запретного плода.

Где он, рай на этой гнусной Земле? Даже там, где были у меня и покой, и одиночество, вдали от дорог и людей, на перекрестке поля и леса, — все равно начинала вылезать на свет Божий мерзкая сущность человеческой душонки. Если нет поблизости гадости внешней, то накопленная за жизнь среди людей гадость начинает вылезать изнутри, и воображение тут же принимается рисовать тысячу соблазнов, на которые щедра шумная городская жизнь.

В один из таких дурацких дней я и сделал эту подлость: превратил свою Надежду в предмет, удовлетворивший мое вожделение к женщине. Просто для меня миновала та злосчастная неделя воздержания, которую я могу пережить, потом началась и закончилась другая, когда невинные поцелуи по телевизору начали обжигать, словно раненый палец обжигает нечаянно пролитый на него горячий суп или щи, как там будет гнуснее и приземленнее, чтобы получше дошло. Сам себя достал с этой гастрономией, но мне бывает временами так плохо, что хочется рвать все зубами, в том числе и свою собственную кожу. И вот эта девочка, на которую я просто не имел права, подвернулась буквально под руку, наивная, как бывает наивен только ребенок на первом приеме у зубного врача. Это потом он поймет, что больно, что надо бояться и ласковую тетю, и блестящих красивых штучек, в изобилии лежащих на стерильной салфетке у нее на столе, бояться и самого того блага, которое якобы должно вызывать вечное «спасибо» потом. В чем благо-то? Разве в том, что после можно будет без ограничений трескать любое сладкое, от которого уже не будет во рту так резко и предупреждающе болеть?

Она даже не поняла, что я с ней хочу сделать: я, взрослый, опытный мужчина, переспавший с таким количеством женщин, которое давно уже нет нужды подсчитывать даже для удовлетворения собственного самолюбия.

Надю с семнадцати годков воспитывал целомудренный дядя, в сорок лет попавший в сети к Алле и так не догадавшийся, почему к паутине прилип. А до семнадцати лет чересчур интеллигентные родители не довели до ее сведения, как это происходит вообще. Именно это, потому что более смелые слова не тревожили толстых стен, ограждающих столь достойный семейный очаг, где «Анна Каренина» запиралась под замок от тринадцатилетней девочки, которой, по понятиям родителей, еще было рано.