— Гончарова. Правильно.

— Но тогда?…

— А ничего не тогда. Я поехал к ней, как только расколол этого химика. Сегодня в обед и поехал.

— Поговорил?

— С кем, с трупом?

— С каким трупом?!

— Сегодня утром Алла Константиновна разбилась на своем «форде» недалеко от Садового кольца. Ну и авария была, скажу я тебе! Кровищи, говорят! Да ты посмотри вечером «Дорожный патруль», они там снимали.

— Да ты что, Михин! Я же сам вчера ее видел, разговаривали.

— Так то вчера. А сегодня с утра она уже в морге, да в таком виде, что лучше не смотреть. Какая красавица была, а? Что с нами смерть делает! Очевидцы говорят, что «форд» неожиданно потерял управление, врезался в какой-то прицеп, потом снес бордюр и размазался о фонарный столб возле дороги. Автогеном разрезали.

— Пьяная была?

— Завтра хочу посмотреть результаты вскрытия.

— А писем не было?

— Каких еще писем? Все, алес, финал.

— Ты собираешься дело повесить на труп?

— А на кого? Цианид доставала? Доставала. Ампулу почти пустую у нее в сумочке нашли? Нашли. Конфликт с покойным был? Факт. Да еще его посмертные показания. И начальство со мной почти согласно.

— Ну, тебе виднее. Тогда чего звонишь?

— А просто так. Ты же интересовался… Дело закрыть не так-то просто. Ты сам что думаешь?

— Я много чего сейчас думаю… Слушай, Михин, ты меня только не напрягай, я даже не частный сыщик, я коммерческий директор, и дел у меня…

— Понятно-понятно, Сони всякие. Все, кладу трубку. Счастливо поработать в ночную смену.

— Да что ты… — Но в трубке уже были гудки.

«Нет, это черт знает что, в самом деле! Вчера сам видел этот скандал, своими ушами слышал многозначительное «я завтра повзрослею», а сегодня злая тетка разбивается в лепешку на своем «форде». Интересно, а что покажет вскрытие? Ах, Надя, Надя, неужели?»

Но тут опять раздался звонок. Алексей уже не стал говорить ни «Михин», ни «Соня», только осторожное «алло».

— Это я, Леха.

— Барышев? Что случилось?

— С чего ты взял, что что-то случилось?

— Да ты обычно не так со мной говоришь.

— Да? Ну, буду знать. А вообще-то ты прав — я с работы ушел.

— Тебе моя помощь нужна?

— Просто хотел услышать дружеский голос среди собачьего лая.

— Что? Жена?

— И жена.

— Слушай, может, мне приехать?

— Ты сам-то как?

— Да тоже со своей едва разговариваем.

— Что это на нас нашло? Солнце, что ли, такое в этом месяце активное?

— Это мы с тобой чересчур активные. Чем я могу? Деньги нужны?

— Совет. Я потом спрошу, сейчас самому надо дернуться.

— Что-то решил?

— Пока боюсь даже признаваться: засмеешь.

— Ты смотри не раскисай. И помни, главное, что я у тебя есть.

— Как в любви объяснился. Спасибо. Потому и позвонил. Ладно, все, пока.

— Ас женщинами потверже.

— Кто бы говорил.

Опять гудки, опять неприятный осадок. «Все плохо, все. Соня обиделась, Гончарова разбилась, у Се реги проблемы. Куда? Кому? Нет, долой этот проклятый день».

Он лег, накрылся с головой одеялом. В голову лезло все то же: Надя, Алла, белый, теперь уже вдребезги разбитый «форд». Так, кружась, все это и провалилось в черную яму, затягивая Алексея с собой в тяжелый болезненный сон.

2

Утром Леонидов сел в свой «жигуль» невыспав- шийся и злой. В душе все было взбаламучено, как по вечерам в их дачном пруду, принявшем за день в свою воду целую толпу отдыхающих на природе граждан. Машина изнутри была такой же пыльной и грязной, как снаружи. Алексея сразу же взбесила эта пыль, скопившаяся в салоне, разбросанные по сиденьям вещи.

«Не удивительно, что Надежда не смогла найти здесь свою потерянную бумажку. Кстати, что за бумажка, зачем нужна?» Он нагнулся, посмотрел внимательно вокруг переднего сиденья, пошарил в отделении на дверце, где лежала карта Москвы, открыл зачем-то бардачок. Там валялись какие-то фантики, складной ножик, нитяные перчатки, в которых он лез на дачу Клишина, и незнакомый плотный конверт без адреса и марок.

«Это еще откуда? Положишь и забудешь что. Черт, бестолочь, бардачник, а вдруг важное?» Алексей достал конверт, он был не заклеен, несколько листков, заполненных мелкими, отпечатанными на лазерном принтере строчками. Что-то до боли уже знакомое бросилось в глаза: «…непрочитанным.

Но теперь, когда проходит время, я снова начинаю вспоминать…»

Леонидов даже замер, посчитал зачем-то листы, заглянул в конец. И так было ясно, что перед ним продолжение клишинского сочинения. Откуда оно там взялось? Но конверт никуда не исчезал, лежал себе на том месте, куда его положили, вместе со своим содержимым.

«И кто? Надя? Соня? Неизвестный, который залез ко мне в машину? Когда? Кто?»

Машинально Леонидов взял первую страницу и стал читать:

СМЕРТЬ НА ДАЧЕ (ОТРЫВОК)

«Вы никогда не замечали, какая странная вещь наши воспоминания? Сначала в сознании всплывает вдруг пустяк, ерунда, например сладкий фантик от петушка, того самого леденца на палочке, который мать покупала в награду за очередную пятерку и вкус которого до конца жизни стал ассоциироваться с каким-нибудь успехом. Потом пронзает вдруг воспоминание о том, за что поставили ту самую сладкую пятерку, и сразу память о липких руках, воды поблизости нет, а все время лезут мелкие вредные мушки, и хочется и вымыться, и попить. А потом вдруг тоже по какой-то странной ассоциации вспыхивает в сознании студенческая аудитория, кандидат наук Аркадий Михайлович Гончаров, читающий вводную лекцию из курса русской литературы восемнадцатого века. Для многих он был тогда почти что бог, человек со знаменитой в литературоведении фамилией, и мне повезло только в том, что я к тому времени научился покушаться на любые пьедесталы. Нет, не научился, а родился с этим и для этого — непримиримый противник всего и себя в том числе.

Когда признаешься вдруг кому-то, что ты сам тоже пишешь и это публикуют и могут даже заплатить, не считая уже писательской славы, люди реагируют обычно одинаково, делясь на две категории. Те, что не пишут, обычно восклицают: «Да? Написал? Опубликовали? Ну, надо и мне что-нибудь написать. Вот как надо деньги-то зарабатывать, а мы тут сидим, елки!»

Вторая категория, конечно, из тех, кого Господь почтил, причем они уверены, что как-то особенно, не то что всех прочих писателей. Они уже имеют нечто опубликованное и преимущественно молчат, думая втайне: «Ну, я-то, конечно, пишу лучше», и начинают копаться в твоем творении, выискивая промахи и признаки графоманства. Таковы люди.