ясно, что спасти фронт можно только диктаторскими мерами, иначе он грозил рухнуть, и в очень непродолжительное время. Это было видно и по действиям противника, даже не пытавшегося жертвовать своими солдатами для каких-либо военных операций. Ему было ясно, что рано или поздно с минимальными потерями он достигнет желательных ему результатов, и, оставив против нас весьма слабый заслон, он стал перебрасывать отдохнувшие и окрепшие части на свой Западный фронт, о чем с большим унынием сообщалось во французских газетах.

Посеявший ветер пожнет бурю, гласит старая мудрая поговорка. Наступило 23 июня. Комиссия единогласно признала меня к военной службе негодным. Постановление это не нуждалось, как ранее, в утверждении главного военно-санитарного инспектора, и до получения акта об отставке комендант разрешил мне трехнедельный отпуск. Получить нужные документы мне удалось только в конце июня, и 1 июля я курьерским поездом выехал из Одессы в Петербург, куда приехал 3 июля и в тот же день отправился к Ю.А. Ден.

К сожалению, я не застал ее дома и узнал от прислуги, что она находится на даче в Келломяках, около Териоки, куда она переехала с сыном на лето. По словам прислуги, Ю.А. должна была приехать по делам в Петербург 4 июля, и я решил подождать ее.

Первый день своего пребывания в Петербурге я провел дома, слушая рассказы моих знакомых, у которых я остановился, о петербургской жизни за последнее время. Особенно заинтересовали меня рассказы о все усиливающемся большевистском настроении в рабочей среде Петербурга и Кронштадта, который, как и почти весь состав флота, явно симпатизирует новым кумирам в лице Ленина-Ульянова, Троцкого-Бронштейна и других субъектов, старых политических эмигрантов, въезд которым Временное правительство разрешило, не учтя того, что германское правительство предоставило им возможность проехать из Швейцарии через Германию!..

Газеты сообщали, что путь свой по Германии они совершили в запломбированном вагоне. Как бы то ни было, но этот своеобразный и доселе нигде не виданный транзит подданных враждебного государства через страну своих врагов немедленно принес свои плоды. Эта группа мерзавцев, как и следовало ожидать, начала вести изменническую пропаганду, направленную к окончательному развалу армии, и требовала немедленного прекращения войны, справедливо вызывая со всех сторон возмущение и взрыв негодования.

О приезде этих гостей и о начатой ими пропаганде я вкратце читал еще в южных газетах, но все услышанное мною в Петербурге превзошло все ожидания. Официально называя себя Исполнительным комитетом РСДРП большевиков, эта группа, при поддержке петербургских единомышленников, прочно заняла дом, ранее принадлежащий известной балерине Кшесинской, который стал их цитаделью и центром пропаганды. Вокруг денно и нощно происходят митинги, и с балкона Ленин и Троцкий поучают собравшихся и открыто призывают к углублению завоеваний революции путем насильственного свержения буржуазного Временного правительства, продавшегося Антанте и напрасно проливающего крестьянскую и рабочую кровь во славу мирового капитализма.

Лозунги бросаются собравшейся толпе краткие, ясные и определенные: «Долой войну! Мир без аннексий и контрибуций! Мир хижинам и война дворцам! Земля трудовому народу!» и, наконец, совсем простой: «Грабь награбленное!» Эти типы действовали просто, без обиняков и не мудрствуя лукаво. Учение, объявляющее узаконенными глаголы: грабь, возьми, бери – и отменявшее молниеносно право на какую-либо собственность, было весьма близко простому анархическому русскому уму, солдатские и рабочие массы тысячами тянулись к дому Кшесинской и, разинув рты, внимали новым, никогда не слыханным откровениям.

Кронштадтским матросам, героям избиения сотен офицеров, за эту доблесть было пожаловано Лениным почетное звание «красы и гордости русской революции», и эта «краса» сделалась его первейшим и вернейшим защитником от всевозможных посягательств со стороны Временного правительства.

Печатный орган этой шайки под заголовком «Правда» в десятках тысячах экземпляров распространялся совершенно беспрепятственно в рабочих районах и по воинским казармам. Петербургский Совдеп и его печатный орган «Известия» левели не по дням, а по часам. Словом, атмосфера сгущалась, и в воздухе пахло грозой…

Глава XXI

4 июля я снова был на квартире у Ю.А. Ден. Она оказалась дома и ждала меня, приехав утром того же дня из Финляндии. Далекий уже день 4 марта во всех его деталях остался навсегда мне памятным, и встреча с Ю.А. вновь разбередила мои, казалось, утихшие сердечные раны. Скорбный лик государыни снова ожил перед моими глазами, и ее тихий, мелодичный, мягкий, грудной голос далеким эхом раздался в ушах:

«А вы не волнуйтесь и не беспокойтесь… Господь не без милости, Бог даст, все еще будет хорошо. Помните, что мы не можем отвечать за завтрашний день и что не все еще потеряно!»

Ю.А. была для меня частицей тех, кто был для меня дороже всего на свете и ради которых я бросил тогда на произвол судьбы свою мать… С января 1917 года до сего дня я ее не видел, то есть уже десять лет, и только одному всемогущему Господу известно, увижу ли я ее когда-нибудь вновь.

С памятного дня 4 марта моим жизненным девизом стало «За тех, кто дорог», и я вправе теперь сказать, что от этого девиза я с того дня не отступал и сделал для их величеств все, что было только в моих силах.

От Ю.А. я многое узнал, что творилось во дворце после моего отъезда. Капитаном Лучаниновым, пытавшимся, как я уже писал, встать на защиту императорской семьи, увы, и заканчивается список тех, кто хотел по мере сил и возможности помочь семье своего императора, находившейся в опасности.

Как больно и скверно делается на душе при воспоминании, что все лазареты, находившиеся в Царском Селе, а их было до 60, были переполнены офицерами, представителями лучших полков Российской императорской армии, в большинстве на положении выздоравливающих! Кто, как не эти офицеры, переполнявшие за несколько дней до революции поезда из Царского Села в Петербург и обратно, должны были встать, как один человек, на защиту своего государя. Между тем мне известно, что во многих лазаретах эти здоровые или почти здоровые люди в момент революции улеглись в кровати и изображали чуть ли не смертельно больных, а некоторые даже забинтовались… Все это было сделано отчасти из-за боязни эксцессов со стороны ошалевших солдат, отчасти ради того, чтобы уклониться от долга помочь ее величеству и ее несчастной семье. Мое утверждение, что среди господ офицеров были совершенно здоровые элементы, прохлаждавшиеся в тиши лазаретов, не голословно, а основано на собственном опыте. За три недели до начала революции после приезда моего в Царское Село из Крыма я, заканчивая свое лечение, был назначен полковником Вильчковским, начальником Царскосельского особого эвакуационного пункта, исполнять обязанности