штаб-офицера для поручений при 1-й врачебной комиссии и в качестве такового раз восемь принимал участие в ее работе, как в лазарете Большого дворца, так и в других офицерских лазаретах, что и дает мне право так писать. Противно и тошно теперь вспоминать об этом.

А государыня до самого ареста, несмотря на весь трагизм положения, в котором она находилась, по много раз в день звонила по телефону в лазареты, справляясь о здоровье тех или других офицеров, и продолжала посылать им цветы из дворца.

Поведение великого князя Кирилла Владимировича до того огорчило и потрясло государя, что он после революции уже больше никогда не надевал столь им любимую морскую форму. Поведение лиц свиты было тоже не менее возмутительно. Революция застала ближайшего и любимого флигель-адъютанта их величеств Н.П. Саблина в Петербурге, а он, всем обязанный и, как никто, обласканный их величествами, даже не потрудился появиться в Царском Селе в эти дни.

Ушли из дворца и не остались при их величествах: граф Апраксин, генерал Нарышкин, командир конвоя генерал граф Граббе, флигель-адъютант Мордвинов и флигель-адъютант герцог Николай Николаевич Лейхтенбергский. И только флигель-адъютант граф А. Замойский до последнего дня и возможности оставался при ее величестве, но ему, несмотря на все его мольбы и просьбы, не разрешили остаться далее.

Из прислуги, годами прослужившей при дворе, только прислуга ее величества осталась при ней, государя же почти все покинули, и остался при нем только его верный старик-камердинер Чемодуров…

Роковой, тяжелый удар судьбы и всю эту творившуюся вокруг них измену их величества переносили безропотно, с истинно христианским смирением.

Наводнившие дворец молодые прапорщики из недоучившихся семинаристов или «сознательных» детей не менее «сознательных» родителей из сельских учителей, почтовых чиновников, земских врачей и прочих представителей нашей пресловутой интеллигенции вели себя как по отношению к государю, которого они позволяли себе титуловать «господин полковник», так и по отношению к другим членам императорской семьи преднамеренно грубо, по-хамски и возмутительно…

Солдаты не отставали от своего начальства и позволяли себе неприлично ругаться в присутствии великих княжон, стараясь, чем только можно, задеть самолюбие несчастных царственных узников.

21 марта во дворце неожиданно появился Керенский, который заявил Ю.А. Ден, что она должна немедленно собираться, так как он ее и А.А. Вырубову, едва оправившуюся от болезни, забирает с собой в Петербург…

– А там дальше видно будет, что я с вами сделаю! – злобно прибавил он.

После невыносимо тяжелого прощания с их величествами и их высочествами Юлия Александровна и Анна Александровна покинули дворец и в поезде Керенского были доставлены в Петербург. С вокзала в придворном экипаже, которым теперь пользовались члены демократического Временного правительства, они были перевезены в Министерство юстиции, где их поместили в третьем этаже. Их оставили в комнате, в которую по их приезде втащили два грязных дивана, в одиночестве, а за дверьми поставили оборванного и грязного часового, типичного представителя славной революционной армии.

Ю.А. провела с А.А. под арестом два дня, после чего ее выпустили, а несчастную А.А. Вырубову перевезли сначала в Думу, а потом в Петропавловскую крепость, где она в Трубецком бастионе в нечеловеческих страданиях провела почти два месяца, а 13 июня ее перевезли в арестный дом на Фурштатской улице.

Почти одновременно было произведено и увольнение Коцебу и замещение его Коровиченко. По словам Ю.А., это был гад в образе человека, всячески измывавшийся над несчастными страдальцами и еще больше распустивший охрану. К счастью, он потом получил повышение, будучи назначен командующим Казанским военным округом, а на его место назначен полковник Кобылинский, относившийся к их величествам будто бы несколько сердечнее.

Я сидел и словно зачарованный слушал Ю.А. Ден. Если бы это не она мне рассказывала, я не поверил бы всему этому ужасу! У меня вырвалось:

– Юлия Александровна, скажите, ради Бога, разве это так дальше может продолжаться? Ведь необходимо вырвать их величества из этого кошмара и помочь им бежать за границу!

Вместо ответа, Ю.А. показала мне письмо, полученное без цензуры от ее величества в ответ на письмо Ю.А., в котором она спрашивала государыню, не желает ли она, чтобы были приняты шаги для вывоза их в Италию. В ответ на это государыня писала:

«Тот подлец, кто бросит свою Родину в такой тяжелый момент. Пускай с нами делают, что угодно, сажают в Петропавловскую крепость, но мы никогда не уедем из России…»

Так писала эта святая женщина, которую стоустая молва клеймила немкой, шпионкой и злым гением государя…

Я отчетливо припоминаю, что, прочтя это письмо, ответил Ю.А., что для меня воля их величеств была всегда священна, но в данном случае если их величествам будет грозить опасность, то преступно с нашей стороны оставлять их на произвол судьбы и считаться с их желаниями, продиктованными чистым сердцем, без сознания грозящей им опасности.

Я посвятил Ю.А. в мои переговоры с бароном X., рассказал о моем письме к ней, которого мне, к сожалению, не удалось переслать, и ориентировал ее в предпринятых шагах и создании небольшого ядра из верных их величествам офицеров в Новогеоргиевске.

Ю.А. с большим интересом выслушала меня и сердечно поблагодарила за предпринятые мною шаги. От нее я был глубоко счастлив узнать, что государыня часто вспоминала обо мне, ценя мой приход в безмерно тяжелый для нее день, когда она видела вокруг себя лишь трусость и измену. По ее словам, государь тоже похвально отзывался о моем желании посильно помочь ее величеству.

Эти слова Ю.А. были, есть и будут для меня лучшей наградой и самым светлым воспоминанием на всю мою жизнь…

Я получил от Ю.А. приглашение приехать к ней на дачу, чему был очень обрадован, и мы вместе вышли на улицу, так как Ю.А. спешила сделать кое-какие покупки до закрытия магазинов, которые по новому, революционному закону закрывались в шесть часов. Мы сели на первого попавшегося извозчика, и Ю.А. приказала ему везти нас на Невский.

Еще с набережной Мойки мы издалека заметили на Невском необычное оживление. Огромная толпа народа валила через мост по направлению к Гостиному Двору. Извозчик, видя наше недоумение, пытался разъяснить его нам:

– Так что, значит, барыня, ночью опять началась леворюция, сказывают, большевики с немецкими солдатами выступали… Оратели, сказывают, у них на митинге кричали, что таперича правительство долой, буржуев долой и капиталистов тоже, и, значит, все принадлежит рабочему народу… Опять же, значит, войну долой и мир без контрибуциев, что значит, что мы никому долгов не должны платить… Там на их стороне тыщи собрались, и опять же к ним матросы из Кронштадта приехали, сказывали, видимо-невидимо… Правительство