левой прессой. Мои дочери побежали в кинотеатр, чтобы увидеть отца их брата, а потом приставали ко мне с вопросами. «Скажи, мама, ты уже тогда понимала, каким выдающимся политиком он был?»

Я рассвирепела и послала открытое письмо в известную ежедневную газету, где часто публиковалась в рубрике «Мнение». Я высказалась в том смысле, что предосудительное по отношению к женщинам поведение не позволяет считать Жана Доминика героем. День или два спустя позвонил главный редактор и со смущением в голосе сообщил, что мое письмо напечатано не будет. «Факты, которые вы приводите, имеют отношение к частной жизни, а я не хочу, чтобы на меня подали в суд за диффамацию! Задумали отомстить, напишите книгу!»

Я изумилась. Для меня книга – не орудие мести людям или жизни. Литература для меня – пространство, где я озвучиваю свои страхи и тревоги и пытаюсь освободиться от навязчивых вопросов. Во время работы над самым болезненно трудным для меня рассказом «Виктория, вкусы и слова» я пыталась решить загадку личности матери. Почему эта тонко чувствующая, очень добрая и великодушная женщина так неприятно себя вела? Зачем все время пыталась уязвить окружающих? В деталях обдумывая сюжет и редактируя текст, я поняла, что причина заключалась в ее отношениях с собственной матерью. Моя мама обожала ее, но и стыдилась этой неграмотной, необразованной женщины и всегда упрекала себя за то, что была «плохой дочерью».

Полную версию «Херемахонона» первым прочел Роже Дорсенвиль и два дня спустя вынес вердикт:

«Слишком много подробностей! Не боишься, что тебя начнут путать с твоей героиней Вероникой Мерсье?»

Я смотрела на Роже, разинув от изумления рот, и не знала, что он провидел правду. В 1976-м, сразу после выхода романа, журналисты и читатели решили, что Мариз Конде и Вероника Мерсье – одна и та же личность. Меня жестоко критиковали, даже упрекали в аморальности и сумбуре в голове. Я узнала, что литератор – особенно женского пола! – должен делать героями книг только образцово-добродетельных личностей, иначе репутацию не сберечь!

Встретилась я и с Анн Арюндель. В сундуке, который, как она полагала, был полон бесполезного хлама, нашлись записные книжки со стихами ее первого мужа Нене Кхали. Анн попыталась их опубликовать, разослав в десятки издательств. Ничего не вышло.

«Они слишком революционны, – утверждала она, – и написаны лавой сердца».

Анн «Херемахонон» не понравился по другим причинам.

«Все было совсем не так!» – сердилась она, считая, как и большинство читателей, что литература должна играть роль моментального снимка, точной репродукции реальности. Они фактически отрицают важнейшую роль воображения. Мой «Заговор учителей» не был репродукцией пережитого нами в действительности. В «Херемахононе» я смешала воспоминания о своей короткой встрече с президентом Республики Секу Туре (в книге это диктатор и «отец» нации Мвалимвана), поведение студентов коллежа Бельвю и свои собственные страхи во время переворота в Аккре. Вскоре умерла мать Анн, она уехала в Нуармутье и больше ни разу не объявилась. Литература и дружба уживаются далеко не всегда. Насколько я знаю, стихи Нене Кхали[162] так и не опубликовали. Возможно, Анн не ошибалась в их оценке и они были слишком жестоки…

Из короткого объявления в дакарской газете «Солнце» я узнала, что недавно созданный Институт международного развития ищет переводчиков. Меня взяли сразу – помог опыт работы в Гане. Зарплата, приравненная к деньгам, которые получали сотрудники ООН, показалась мне слишком большой, особенно на фоне общей нищеты населения, но я, конечно же, не отказалась и первым делом купила «Пежо 404» гранатового цвета, чтобы снова гонять по дорогам, а потом переселилась в огромный дом в богатом буржуазном квартале Point E. Моей соседкой оказалась мадам Ба, благородная и милая женщина, полная моя противоположность. Эта жена адвоката была очень плохо образованна, потому что вступила в брак совсем молодой и родила дюжину детей. Для меня она стала символом Матери и всего благородного, что есть в материнстве.

«Быть мамочкой, – повторяла она, – значит работать на полную ставку, на другое времени не остается».

Я слушала мадам Ба и чувствовала стыд за расставание с Конде, за то, что металась из страны в страну, за любовников, не желавших становиться отцами моим детям. Я восхищалась этой женщиной и страдала от того, как привязались к ней мои дети. Дени называл ее «супермамой».

Работа тоже не приносила удовлетворения. В Институте развития я была чужой, вкуса к переводу не имела, спорила с редактором, старым дотошным французом, уставшим переписывать мои тексты. Коллег раздражали мои опоздания, невежливость, высокомерие и рассеянность (так они это называли!), поэтому после испытательного срока контракт со мой не продлили. Я не слишком огорчилась – сказывалась усталость от унижений, хотя нужно было кормить детей и перестать наконец одалживать деньги у мадам Ба или Эдди. Оставалось одно – вернуться к преподаванию. Эту работу я тоже не слишком любила, но делала ее хорошо. Мне без труда удалось получить место в лицее имени Шарля де Голля в городе Сен-Луи, известном местным жителям как Ндар, вот только платили преподавателям смехотворно мало, и нам грозила голодная смерть. Эдди посоветовала попробовать заключить договор через Французское сотрудничество, где платили больше. Сначала я категорически отказалась, не желая снова брать французское гражданство. Гвинейский паспорт стоил мне многих неприятностей, в том числе высылки в Гану, но я держалась за него как за символ свободы и независимости от Великих негров. В конце концов пришлось последовать совету подруги и вытерпеть бесконечные походы в Посольство Франции и гадкое отношение мелких чиновников, тупиц или расистов, по утверждению Эдди. Я раз сто объясняла им мою ситуацию, решив, что доведу дело до конца.

– Откуда у вас этот паспорт, если вы родились в Гваделупе?

– Я получила его, выйдя замуж за гвинейца.

– Вы отказались в письменном виде от французского гражданства?

– Нет!

– Вам придется это доказать.

Я готова была отчаяться, и тут Секу Каба чудесным образом решил проблему, прислав бесценный документ «Подтверждение неотказа от французского гражданства». Я подписала новые документы с ощущением постигшего меня провала.

В середине сентября из Лондона вернулась Сильви. Она говорила только на английском и, в отличие от Дени, категорически отказавшегося рассказывать об Англии, болтала не умолкая и делилась со мной забавными историями и эпизодами жизни с Уолтером и Дороти. Сильви вела себя как принцесса, без конца третировала сестер, особенно Айшу, и называла их деревенщиной. Отношения Сильви и Айши никогда не складывались легко, а теперь стали конфликтными. Девочки ссорились по пустякам, а я уговаривала себя, что ничего страшного не происходит, что все дело