«Неужели так трудно было найти черного пупса?» – в мимолетном приступе раздражения подумала я. Прихожане, не обращая внимания на это дурновкусие, охотно бросали пожертвования в две большие кружки. Отец Коффи-Тесспо, уроженец Того, очень гордился своей капеллой, и хор «языческих голосов», как называл его Леопольд Седар Сенгор, звучал воистину прекрасно, воспевая чудо Рождества Спасителя. Я пришла на службу, чтобы порадовать Эдди, хотя много лет не была в церкви. Странно, но я тоже пела, из чего следовал простой вывод: мне не удалось полностью вычеркнуть часть себя, и она все чаще брала верх в моей душе. Во время причастия, когда люди потянулись к алтарю, я испытала абсурдное желание стать частью толпы.

В определенном смысле я обожала Хомболе – небольшой сенегальский город, когда-то являвшийся центром торговли арахисом. Последние годы моей жизни были очень тревожными, а теперь я словно бы вернулась в теплое материнское чрево. Эдди шептала мне на ухо:

«Я очень испугалась, когда ты спросила: а не сунуть ли мне голову в духовку? Ведь именно так поступила какая-то английская поэтесса?

– Американская! – машинально поправила я. – Сильвия Плат была американкой».

Между тем впечатление отгороженности от мира и чувство защищенности были ложными. Испытания преследовали меня даже в Хомболе. Там мы с Эдди с ужасом узнали о смерти нашей дорогой Иваны, которую за несколько недель унес жестокий рак. Вскоре пришло письмо от Жиллетты, в котором она сообщала, что Жана внезапно отозвали с поста полномочного посла, обвинили в сговоре с иностранными державами и бросили в лагерь Буаро. Неизвестно, освободится он когда-нибудь или нет.

Мы больше не видели Жана: его забили до смерти и закопали в общую могилу, местоположение которой Жиллетте так и не указали. Всю оставшуюся жизнь она провела в Гвинее – в память о погибшем муже. Я вложила в уста Розели, героини «Истории женщины-людоедки», знаменательную фразу: «Моя страна там, где он».

Я собралась с силами и села за машинку, решив, что непременно стану писательницей, и по примеру Роже Дорсенвиля заполняла текстом страницу за страницей. Не знаю, откуда взялось это решение. Иной раз я сомневалась и подсмеивалась над собой: «Хороша, нечего сказать – решила прокормить четверых детей туманом своих мыслей!» Бывало, что намерение «выйти в литераторы» казалось мне ужасным нахальством. Кто я такая, чтобы претендовать на членство в обществе «небожителей»?! И все-таки я держалась, и неплохо, хотя почему-то не решалась говорить о личных проблемах, в том числе о накрывшем меня цунами любви. Что это было, целомудрие? Более высокие амбиции? До нынешних «Мемуаров» я никогда не рассказывала о Кваме, во всяком случае, не обозначала его впрямую, а только награждала героев своих книг присущими ему чертами характера: мужским шовинизмом, высокомерием, бесчувственностью. А вот некоторые политические эпизоды будоражили мое воображение на протяжении многих лет, в том числе так называемый «Заговор учителей» в Гвинее.

Эдди – одна из немногих – всегда искренно меня поддерживала, хотя имела претензии к содержанию.

«Если просто расскажешь обо всем, что видела, что мы видели, наверняка заинтересуешь читателей, а ты философствуешь! – сетовала она. – Перестань умничать и рассказывай!»

Шестого января, в день Богоявления, я арендовала старую колымагу и поехала в Дакар за Дени. В Лондоне он больше не мог оставаться, потому что «был очень груб с Уолтером», во всяком случае, так написала Дороти. Сильви просветила меня насчет случившегося: мой сын назвал Уолтера «грязным педиком» из-за его привычки разгуливать нагишом перед сыновьями.

В зале прилетов аэропорта Йофф Дени одарил меня лучезарной «отцовской» улыбкой, я поцеловала его, поняла, как вырос мой мальчик, и разрыдалась, а потом всю дорогу твердила: «Не сердись на меня! Только не сердись!»

Дени притянул меня к себе по-мужски сильной рукой и воскликнул: «Сердиться на тебя? Как я могу?! И за что? Ты страдала больше всех! Я люблю тебя, мама!»

Это признание в любви я пронесла через все годы наших ссор, размолвок и примирений (увы, ненадолго!), вплоть до дня его смерти от СПИДа в 1997 году. Дени прожил сорок один год, написал три романа, высоко оцененных критикой, и наверняка стал бы писателем – он один по-настоящему интересовался литературой.

Собрав воедино семью, я решила, что нам пора покинуть дом Эдди и не злоупотреблять дольше ее великодушием. Я переехала в Дакар, где встретилась с моими старыми дорогими друзьями. Сембен Усман, которого режим Сенгора теперь открыто преследовал, готовился снимать свой первый полнометражный фильм «Чернокожая из…». Я ездила с ним по деревням, где благодаря личным контактам он представлял две предыдущие картины. Каждый его приезд становился праздником: с наступлением темноты на центральной площади начинали «крутить кино». Сельчане рассаживались перед гигантским экраном – кто на циновках, кто на лавках, кто прямо на земле. В ожидании первых кадров «уважаемые» граждане задумчиво жевали зубочистки, даже дети вели себя на удивление спокойно. Открывали представление гриоты, аккомпанируя себе на балафонах, их сменяли акробаты, потом наступала тишина, а после окончания сеанса начиналось обсуждение: обычно его вел кто-нибудь из учащихся ближайшего коллежа. Сембен Усман – он никогда не уставал! – отвечал на вопросы, я, как обычно, ничего не понимала, ведь обмен мнениями происходил на воло́фе, языке-посреднике разных этнических групп Западной Африки, но мне было хорошо среди людей в густой ночной тени.

Я была счастлива новой встрече с Роже Дорсенвилем: из нашей переписки он знал обо всех моих любовных разочарованиях и, как и Жак Бриер, предсказывал, что Франсуа Дювалье, наживший неправедные миллионы и уставший от политической борьбы, вскоре уйдет со своего поста и передаст управление страной Жан-Клоду, своему сыну-жирдяю.

«Он умственно отсталый! – горячился Роже. – Идиот! Все это знают! Воистину, Гаити – шекспировская вотчина».

У меня сжималось сердце, когда разговор заходил о журналисте, которого они считали надеждой страны, вождем угнетенных и которого звали… Жан Доминик.

«Он мулат, – уточнял Жан Бриер. – Тебе известно, что в нашей стране достаточно людей, для которых цвет кожи много значит, но этот человек презирает кастовые предрассудки».

Мне хотелось закричать:

«Все не так, я его знаю! Этот ублюдок испортил мне жизнь!»

Позже я очень часто бывала среди разных людей, произносивших панегирики в честь Жана. Жизнь в изгнании в Никарагуа и США, то, как он сначала поддерживал Аристида, а потом, когда бывший священник стал диктатором, перешел в оппозицию, и, наконец, смерть от руки наемного убийцы превратили Жана в образец для подражания. Я старалась держать свое мнение при себе и потеряла терпение только в 2003-м, посмотрев фильм Джонатана Демме «Агроном», восторженно встреченный