в обычном соперничестве близких по возрасту сестер, но… Мне было больно. Я простилась с мадам Ба (мы обе рыдали), освободила дом, продала мою красивую машину, и мы сели в поезд на Сен-Луи. Справедливости ради должна признаться, что после расставания с Кваме жизнь все сильнее третировала меня. Я чувствовала себя жертвой злого рока. Почему на меня обрушилось столько несчастий? Я стала раздражительной и злобной, меня раздирали противоречивые чувства.

– Что случилось? – тревожилась Эдди. – Ты невыносима!

Путешествие в Сен-Луи заняло день. Мы ехали в неудобном летнем вагоне, поражаясь нищете окрестных деревень. Была ли Гвинея беднее? Не знаю… На каждой остановке поезд штурмом брали вонючие попрошайки, охранники хлестали их плетьми, как надсмотрщики рабов, но они словно бы не чувствовали боли.

Очарование Сен-Луи, города «синьярес» – мулаток франко-африканского происхождения – общеизвестно. Насладиться им можно, посмотрев историческую драму 1996 года «Капризы реки» режиссера Бернара Жиродо. Не стану попусту тратить время читателей, скажу только, что сразу влюбилась в это обветшалое поселение, не похожее ни на одно из мест, где мне пришлось жить. Ранним вечером мы с детьми прогуливались под красно-золотым небом и иногда доходили до приморского квартала Н’Дар Тут. Мирное очарование места пробуждало в моей душе надежду на покой, я чувствовала, знала – скоро все изменится к лучшему.

Увы, внешность обманчива: Сен-Луи оказался Клошмерлем[163], а лицей Шарля де Голля – огромной казармой, где учились сотни детей из окрестного района. Преподаватели принадлежали к особой «породе» людей. Это были в основном французы, которые открыто выступали за Африканское финансовое сообщество. Их прозвали «маленькими белыми», а французский писатель Жан Шатене предсказал им судьбу в имевшей успех книге «Маленькие белые, вы все будете съедены». Они не скрывали презрения к местным кадрам, получавшим втрое меньшую зарплату при равной занятости: считалось, что дипломы африканцев «хуже качеством», а уж цвет кожи… Работали со мной и антильцы, женатые на француженках. Я узнала мулата, некоего Гарри, с супругой которого, сексапильной блондинкой, училась в филологическом классе лицея Карно в Пуэнт-а-Питре. Он нарочито проигнорировал меня, видимо, желая, чтобы все забыли о его происхождении. Годы спустя, когда я снова поселилась в Гваделупе, мы оказались за одним столом в гостях у друзей, и я, не скрыв насмешки, напомнила Гарри его тогдашнее поведение. Он ничуть не смутился.

«Вас тогда все боялись! Вы были чертовски неприятной особой. Никто не знал, откуда вы взялись, были ли англофонкой или франкофонкой. Без мужа, но с целым выводком детей разных цветов кожи».

Разных цветов? Что за наглое преувеличение! Полукровкой был только Дени!

В учительской лицея шла гражданская война между двумя категориями преподавателей. Французы сидели на удобных стульях, стоявших вдоль окна, африканцы – где придется. Французы смеялись, громко разговаривали, рассказывали анекдоты. Африканцы молчали или шептались на разных местных языках. Наверное, Гарри правильно определил причины, по которым меня не принимали в сообщество. Чаще всего я забивалась в угол и с нетерпением ждала, когда колокол позовет всех на следующий урок. У меня не было денег даже на велосипед, и я, как мои безденежные африканские коллеги, четыре раза в день пешком пересекала пятисотметровый мост Федерб[164], единственный переход с материка на остров Сен-Луи. Мимо нас, за рулем собственных авто, не останавливаясь, ехали французы, и мое сердце исходило завистью. Положение парии заставляло меня искать общения в другом месте, через дочерей я попала в существовавшую в городе с давних пор марокканскую общину – наследницу коммерсантов, поселившихся в этой части страны во времена губернатора Федерба. В первый раз нас пригласили отведать барашка в праздник прекращения поста Ид-аль-Фитр, потом стали звать каждый уик-энд то на мешуи – ягненка, пожаренного целиком на вертеле, то на вкуснейший кускус. Я садилась на циновку рядом с дюжиной веселых шумных сотрапезников, училась есть руками, что наотрез отказывалась делать в Гвинее. Я стала выпивать по четыре чашки зеленого чая с мятой, привыкла к молчаливости женщин, которые часами готовили угощения, а потом подавали, улыбаясь сотрапезникам. Я наконец поняла, что чувства способны обойтись без слов.

Во время одного из таких застолий я познакомилась с человеком, которому суждено было избавить меня от одиночества. Мохаммед работал со своим старшим братом Мансуром. За свои тридцать лет я ни разу не заводила «случайных романов», как их называли Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар. Мои любовные истории всегда имели более чем драматический характер. У Мохаммеда была по-детски чарующая улыбка, да он и сам напоминал подростка, поэтому я совершенно ошалела, когда поняла, чего он хочет. Кваме оскорбил мою женскую гордость, заставил думать, что я не способна никого соблазнить, вызвать желание, и вдруг случилось чудо. Я, не раздумывая, кинулась в эти отношения в абсолютно новом для меня стиле. Я вспомнила, что такое физическое удовольствие, обнаружила, что забыла вкус поцелуев и объятий. Мохаммед был сама предупредительность, он не оставлял меня вниманием и заботой, защищал от злобного окружающего мира. У него был автомобиль «Рено 4L», и он предоставил его в мое распоряжение. Я больше не таскалась по солнцепеку четырежды в день по мосту Федерба, не возвращалась с рынка, изнемогая под весом тяжеленных корзин. Мохаммед стал моим провожатым и гидом, и мы не только обследовали окрестности Сен-Луи, но и добрались до Риша́р-Толя – города на границе с Мавританией. В XIX веке, на берегу реки Сенегал, французский ботаник Жан-Мишель Клод Ришар создал экспериментальный сад, где посадил больше трех тысяч растений, сегодня ставших самыми банальными: бананы, маниок, апельсин, сахарный тростник, кофе.

Очень быстро мое относительное благополучие омрачил Дени. В те редкие разы, когда мой сын не дулся и «снисходил» до Мохаммеда, он был ироничен, насмешлив, едва вежлив. Да, Мохаммед, счетовод Мансура, торговца солью и финиками, был не слишком образованным человеком. Именно это мне подходило больше всего. «Интеллектуал» так жестоко измучил меня, что я невзлюбила всю эту «породу». Мохаммед рассказывал о своих приключениях в Стамбуле, в старейших марокканских имперских городах Фесе и Марракеше, чем очень меня развлекал. Я воображала, как выглядит крепость, торговые ряды, дворец, облицованный плиткой лазоревого цвета, столетние мечети, Дени же похвалялся умом, выставлял напоказ омерзительный характер и задавал Мохаммеду вредные вопросы, на которые бедолага не мог ответить, например, о жизни султана в изгнании на Корсике, а потом на Мадагаскаре, о причинах его возвращения и отношениях с французами.

«Я не обижаюсь, – успокаивал меня Мохаммед. – Он ревнует. Я сам прошел через подобное, когда мама развелась с отцом (он ее бил и изменял с