бумаги на балконе второго этажа и ставила пластинку на проигрыватель. Музыка подхлестывала творческий процесс, создавая атмосферу красоты и заставляя крутиться строптивые механизмы мозга. Кваме модернизировал вертушку так, что пластинка сама переворачивалась на другую строну, я не отвлекалась и уходила в сочинительство с головой, забывая о материальных трудностях. И тогда, и сейчас труднее всего мне даются диалоги, так что я подумывала совсем от них отказаться и в некоторых романах так и поступила. В «Херемахононе» я придумала удобную схему, подходящую плохо прописанной главной героине Веронике – оставила только вопросы, а ответы заменила внутренними, часто сбивчивыми монологами.

Мы с Кваме, вопреки всему, переживали моменты… счастья. Да, именно так.

Иногда я ездила с ним в Аджумако. Его отец умер, как и сестра Квамина, у которой случился сердечный приступ. Его младший брат управлял королевством, а Кваме был членом Совета старейшин. Мы редко покидали свои апартаменты во втором дворе королевского дворца, но по вечерам ходили слушать музыку на центральную площадь. Служители приносили табуреты и закутывали нам плечи меховыми накидками, чтобы защитить от ночной прохлады. Я поднимала глаза к звездному небу и мечтала начать жизнь сызнова: выйти из чрева матери и получить от Судьбы новые карты! Если Всевышний правда сидит на небе и прячется в гигантской туманности, то почему Он отказывает мне в простом счастье, которым одаривает других? Зачем множит испытания? Куда хочет привести?

Один раз Кваме пригласил меня поехать с ним в Лагос, на свадьбу к его другу. Праздник пришлось отменить, города я почти не видела: банды совершили какие-то чудовищные преступления, и военные оцепили целые кварталы, полицейские машины носились по улицам, завывая сиренами. Мы закрылись в номере пятизвездного отеля, стоявшего на берегу моря, и двое суток занимались любовью. В маленьком книжном магазине я купила последние пьесы Воле Шойинка.

– Мы познакомились в Лондоне! – с ноткой ностальгической грусти произнесла я и вдруг, к собственному удивлению, поняла, что все чаще вспоминаю свою жизнь в британской столице.

Иногда Кваме принимал дома надутых коллег с разряженными супругами, своих кузенов, чету Боаду, такую же сумасбродную, как прежде. С собой они приводили Ясмину, младшую сестру Ирины, тоже манекенщицу, она по непонятной причине вела себя со мной на редкость агрессивно. Эти вечеринки не имели ничего общего с шумными веселыми праздниками, на которых мы раньше бывали с Линой. Слуги в белых ливреях разносили шампанское и птифуры. Никаких кенте – только костюмы из пестрого шелка от Армани, никаких пенье и тюрбанов, вместо них платья, купленные в Париже или Лондоне. Никто не произносил ни слова на национальных языках, все говорили только на суперанглийском английском. Я спрашивала себя: «Неужели ты проделала такой дальний путь, чтобы в конце концов оказаться в кругу людей, чьи манеры одобрили бы даже Великие негры. Это были «подражатели», как их называли сэр Видиадхар Сураджпрасад Найпол, британский писатель индийского происхождения, лауреат Нобелевской премии по литературе (2001), и Хоми Бхабха – американский исследователь постколониализма индийского происхождения (его работами я зачитывалась, когда преподавала в США). Друзья Кваме верили: государственный переворот совершили, чтобы они могли ездить в отпуск в Акапулько и покупать «Ауди Quattro». Кого волнует судьба африканского народа? Никого.

Кваме Нкрума всего лишь хотел изменить страну и на манер Нарцисса любоваться в ней своим отражением, как в зеркале.

Осагьефо никогда не умрет.

«Конец дела»

Грэм Грин

Я чувствовала, что приговорена. Дело шло к концу.

Как? Когда?

Я напоминала человека, который не хочет просыпаться, зная, что его ждет кошмарное пробуждение, и изо всех сил цепляющегося за сон.

Приближалось Рождество, и Аккра постепенно становилась прежним – веселым и красивым – городом, который я знала. Перед Домом правительства поставили гигантскую ель, «прилетевшую» из Канады. Вечером под восторженные крики толпы (этот обычай мы «собезьянничали» у американцев!) министр «при галстуке» и его жена в платье из ламе́ зажгли иллюминацию. Хор школьников затянул немецкие гимны, а напоследок исполнил «О, Танненбаум» – «О, елочка» – гимн, основанный на народной песенке, текст которой с Рождеством совершенно не связан. Дома я украсила ветку казуари́ны – на большее не хватило денег. Каждый день перед ужином мы вместе поем гимны у соседей, после чего они угощают нас эгг-ногом и соленым печеньем. Настроение у меня непраздничное, сердце не на месте. Я «перехватила» письмо Айши Пер-Ноэлю, в котором она просит подарить ей два билета на самолет, чтобы забрать Дени и Сильви в Гану, «или нам придется праздновать Рождество с мамой и мсье Айдоо, а это будет ужасно скучно». Дороти написала, что Дени поссорился с Итаном и они даже не разговаривают. Что могло произойти с этими мальчишками, они ведь обожали друг друга?

Я пыталась не поддаваться тоскливой атмосфере нашего дома и вспоминала рождественские праздники детства, теплые, дарившие радость. Родители не звали гостей, им с головой хватало восьмерых детей, а друзей у них не было, сколько я помню маму, она предпочитала шагать по жизни одна.

Только на Рождество они устраивали пир национальной кухни. На стол выставляли лиловую кровяную колбасу, лоснящуюся жиром, запеченный окорок, голубиный горох и ямс пакала, белый, как зубки красавицы-негритянки. Мама предпочитала шампанское, отец пил ром (много рома), а потом, страшно фальшивя, пел «Фаро в лесу», и мои братья безмолвно корчились от смеха. Однажды ночью, когда я была еще слишком мала, чтобы идти со всеми на мессу в собор Святых Петра и Павла, меня уложили спать в моей комнатке рядом с родительской спальней. Не помню, почему я проснулась, но тишина вокруг показалась мне неестественной. Обычно в доме звучала музыка, которую слушала мама, спорили братья и сестры. Я обошла первый этаж и обнаружила, что никого нет, потом осторожно, в полной темноте, поднялась на второй этаж, пытаясь нащупать на стене выключатель. Убедившись, что дом действительно пуст, я вернулась в гостиную, свернулась клубочком на диване и два часа лежала с открытыми глазами до возвращения родителей.

Мама целовала меня, спрашивала: «Ты не напугалась? Ты не напугалась?!» – а отец высказался глубокомысленно, использовав одно из любимых «умных» слов: «У этой малышки никталопия!»

Никто не понял, с чем это едят, и он пояснил: «Глаза девочки видят в темноте».

Эпоха счастливого детства осталась далеко, я вынуждена была жить в негостеприимном доме, к которому так и не смогла приспособиться, а хозяин и обслуга считали меня и моих дочерей существами низшего порядка.

Гана в это момент задыхалась под новой мишурой, взятой напрокат за границей.

Как-то раз,