о нем позаботиться, сделать ну хоть что-то хорошее. Даже если она не сумела помочь Шелли. Уговаривать Ларри было некогда. Она решила рискнуть, схватила его за руку и потащила к дверям — в девяноста процентах случаев это работало. В остальных десяти он начинал отбиваться. На сей раз она схватила слишком сильно. От неожиданности он толкнул ее. Такие уж они, младшие братья. Она, вместо того чтобы подумать, толкнула его в ответ. Он упал, но очень аккуратно, не выронив мороженого.

Народу в кафе было полно. Все таращились на них, даже сотрудники в форме. Худо дело. Драться им всегда запрещали, особенно с тех пор, как Джулии исполнилось двенадцать. Но главное правило было еще строже: никогда не драться на людях.

Ларри стал подниматься с пола. Уцепился за ногу сестры. Джулия вскрикнула. Для посторонних это выглядело очередной потасовкой.

— А ну, отпустили друг друга! ЖИВО! — рявкнул Арло.

Ларри замер, так и не выпустив ногу сестры, — боялся пошевелиться. Джулия попыталась уйти в себя, совсем при этом не шевелясь, не оглядываясь и не привлекая внимания.

Арло двумя длинными шагами подскочил к ним, схватил Ларри за руку, рывком поднял. Ларри крякнул — на деле не от боли, но можно было решить, что от нее. Все вокруг притихли. Некоторые вытащили телефоны, стали указывать на них пальцами. Ларри выронил свое фисташковое мороженое и заляпал чистый пол.

Арло заговорил тихо, хрипло. Но голос, как у певца на сцене, заполнил все пространство:

— Вы что, совсем слушаться разучились?

— Прости, — прошептала Джулия.

— Знаете же, что нельзя так себя вести. Тем более сейчас! Что у вас за хрень в головах?

— Прости, пожалуйста, — произнесла Джулия.

Она чувствовала на себе чужие взгляды.

Зеленое мороженое растеклось. Заляпало резиновые шлепанцы Ларри, пальцы ног.

Арло провел ладонями по волосам с остервенением, оттянув назад кожу со лба, оголив лысоватые виски с проседью. Татуировка волка-оборотня скалилась между черной футболкой и слишком свободными джинсами.

— Я хочу еще мороженого, и Джулия тоже, — объявил Ларри.

Худшего, пожалуй, было и не придумать.

Арло нагнулся — теперь он глядел только на Ларри.

— В том, что случилось, обвиняют меня. Если мамка будет в дурдоме, а я в тюряге — ты хоть понимаешь, где ты сам-то окажешься, идиот?

Ларри затрясся. Он не плакал. Просто трясся, причем всем телом. А вот Джулия заплакала.

— Блин горелый, — прошептал Арло, делая шаг назад. А потом — совсем страшное. Такого Джулия еще не видела. Он принялся вытирать глаза ладонью. Ее непрошибаемый рок-звездный папа плакал. И голос был шершавый, как гравий. — Жду вас снаружи, — сказал он. И вышел.

Посетители продолжали на них таращиться, и Джулия совершенно не понимала, что они думают. Ей хотелось одного: пусть отвернутся. Ларри шевелил пальцами ног, перемазанными мороженым.

— Идем, — сказала она.

Он не тронулся, и на сей раз она очень нежно взяла его за руку. Арло ждал их в «пассате», запустив двигатель. Они оба залезли назад: сидеть с ним рядом не хотелось. Он даже не оглянулся. Джулия не понимала почему: то ли злится, то ли плачет. Дома он сразу ушел в подвал. Джулия только обрадовалась. Пусть там и сидит. Вот только других взрослых в доме не осталось.

Она взяла Ларри за руку, отвела к нему в комнату. Он почти ни на что не реагировал. Комната показалась ей даже безупречнее обычного. Спартанская чистота, как у робота. Кровать теперь стояла далеко от окна. Они все отодвинули кровати от окон.

Джулия уговорила брата вымыть ноги, почистить зубы, надеть пижамку; откинула одеяло, помогла ему забраться в кровать. Протянула куклу, которую сделала взамен робота: два кухонных полотенца, скрепленных крест-накрест с помощью резинок; вместо лица, рук и ног — винтики и гайки.

— Он бы нам не купил больше мороженого. Ты не вовремя спросил, — сказала она.

Ларри только пожал плечами.

— Зачем ты спрятался в том грузовике? Некрасиво вышло. Как будто мы собирались куда-то ее забрать и обидеть. — Она спросила отчасти из любопытства, но главное — чтобы вывести брата из ступора. Причинить ему боль, которую испытывала сама, чтобы не оставаться с этим чувством одной в этом доме.

— Мне было страшно уйти из парка без тебя.

А Шелли не хотела, чтобы я оставался. — Он продолжал трястись и, оказавшись под одеялом, запустил руки в штаны.

— Тупо, — сказала она. — Какой же ты тупой и ненормальный. Про нас вся улица треплется.

А теперь папу посадят, и все из-за тебя!

Отрывок из диссертации Реи Шредер, изъято из ее домашнего кабинета

2 августа 2027 года

Возьмем в качестве примера паноптикум. По изначальному плану Фуко, отца семиотики, стражник должен был располагаться в центре и, контролируя периферию, следить за заключенными. Эффективность такого инструмента наблюдения заключается в том, что никто не знает, когда именно окажется в поле его зрения, но каждый понимает, что рано или поздно это произойдет. Это неизбежно. Поэтому все стараются вести себя как можно лучше. Однако нельзя не признать, что Фуко был опьянен собственными идеями и откликался не на реальную ситуацию в социуме, а на собственные травмы, поскольку рос в тоталитарной семье.

Современная культура представляет собой инвертированный паноптикум. Речь идет не о пьяном отце, а о неусыпно следящей матери. Массы возводят на трон одного-единственного человека ради пяти минут славы. Мы, расположенные на периферии, — судьи и арбитры. Поскольку мы разобщены (подобно заключенным, можем общаться друг с другом лишь сквозь непроницаемые стены), у нас есть единственный способ взаимодействия — через агнца, которого мы положили на заклание в самом центре. Даже если внутри мы и возражаем против критики или похвалы, которым подвергаем его публично, мы лишь воспроизводим общее мнение.

Чтобы избежать одиночества, мы превратились в единую, не способную мыслить массу.

При этом мать с отцом демонстрируют крайне ограниченную способность к взаимодействию. Тому самому пресловутому ребенку не к кому привязаться. Мы — часть этой массовой идентичности, однако она нас не обслуживает. Наш язык свелся к набору условных знаков, отражающих лишенные нюансов бинарности: нравится / не нравится, плохой / хороший, да / нет. Скудость языка усугубила наше одиночество…

Мейпл-стрит, 118

28 июля, среда

Ночь. Все давно легли. Стук в дверь. Рея Шредер не стала говорить: «Войдите».

— Ты там? — окликнул Фриц через старые тонкие доски. Столько лет в Америке, а акцент никуда не делся.

Рея сидела у себя в кабинете, заваленном непроверенными работами. Приглушила звук «Черной дыры», которая крутилась в старом видеомагнитофоне в углу. Видеомагнитофон — еще