Страх волны подражаний был главной причиной, по которой мы с Томом так сопротивлялись тому, чтобы «Подвальные ленты» были рассекречены. Но это был не единственный аргумент. Если отвлечься от того, к чему деструктивное поведение одних отчужденных детей может подтолкнуть других, я была в ужасе от одной мысли о том, что друзья и родные убитых и раненых могут невольно получить еще одну травму, просто пролистывая журнал на стойке в супермаркете или сидя у телевизора в спортбаре.

Также меня тревожило то, что публикация записей будет и дальше поддерживать такую удобную фантазию о зле, которое бывает только таким, что только круглый дурак не сможет его распознать. Для меня трагедия в Колумбайн была доказательством того, какой опасной может оказаться такая фантазия. Когда вы видите Дилана на этих пленках, вы думаете: «Этот ребенок — сумасшедший, он практически кипит от гнева. Он планирует настоящую жестокость и свое собственное самоубийство. Его родители, должно быть, полные идиоты. Не может быть, чтобы они жили с таким человеком в одном доме и не знали, что он опасен».

Все, что я могу сказать по этому поводу, — это то, что я сама бы так подумала.

Не было никакого способа подойти к публикации этих записей ответственно. Не было и убедительной причины выпустить их на суд широкой общественности. Целая армия профессиональных следователей и психологов изучила пленки и не смогла прийти к однозначному заключению о том, почему Дилан и Эрик совершили свое кошмарное преступление. Что вообще собирались там изучать обычные граждане?

Я часто думаю, что куда более поучительно — и страшно — было бы показать то видео, где мы снимали Дилана в день его выпускного бала, за трое суток до бойни, улыбающегося и шутливо бросающего маленькие снежки в отца, держащего камеру. На мой взгляд, демонстрация того, как отчаявшиеся люди могут маскировать свои истинные чувства и намерения — это куда более важная вещь.

Записи так и остались частными. Противники тайн в ярости, но никаких открытий для них не будет. Там просто нет ничего, что стоило бы видеть.

Когда мы вышли из управления шерифа после просмотра «Подвальных лент», мне казалось, что все мое тело в оцепенении. На парковке я шатаясь побрела к машине, проглатывая свои слова, как горький напиток. Ужас от того, что мы услышали, — не говоря уж о том, что трагедия могла быть куда более страшной и ущерб мог быть куда более сильным, — практически поставил меня на колени.

В дни и месяцы после той встречи весь мой мир снова был разбит. Просмотр «Подвальных лент», наконец, заставил меня увидеть моего сына таким, каким его видел весь остальной мир. Ничего удивительного, что все считали его чудовищем.

Внутри каждого из нас есть крошечный гироскоп, поддерживающий нас в равновесии и отвечающий за наше положение. Многие месяцы после «Подвальных лент» мой гироскоп не работал. Я с трудом могла сказать, где находится верх.

Когда я оправилась от шока и снова стала что-то чувствовать, меня охватила злость. Меня трясло от одной мысли о том, что Дилан сделал со всеми этими невинными людьми и от того, что жертв могло быть намного больше. Все эти месяцы я носила в своем сердце светлую память о нем, а он разрушил эти воспоминания и вообще все. На День благодарения единственная вещь, о которой я могла подумать, — это поблагодарить, что бомбы не взорвались. Пустой стул Дилана напоминал о других семьях, где в этот день тоже были пустые места за столом. Я держала Байрона за руку, пока он возносил благодарности за еду и за нас, но поддерживать разговор я не могла, как не могла и съесть ничего из того, что было на столе, просто символически откусывала небольшой кусочек. Через жалкие пятнадцать минут, когда Байрон извинился, встал из-за стола и понес свою тарелку на кухню, мы с Томом оба расплакались.

Этой осенью у меня начались проблемы с желудочно-кишечным трактом. Когда подошло время ежегодного посещения гинеколога, мой врач явно был потрясен тем, как я выгляжу и разговариваю. Я знала его много лет, он принимал роды, когда родился Дилан. Я забеременела одновременно с женой доктора, поэтому мы с ней посещали одни и те же занятия по уходу за младенцами. Как медик и как друг он был непреклонен: мне нужно было найти психотерапевта.

Мне это было нужно даже сильнее, чем он думал. Из-за юридических запретов я не могла посещать какие-либо группы поддержки. И, хотя мои друзья и коллеги очень поддерживали меня, давая возможность делиться воспоминаниями о Дилане, горем и проблемами, но с кем на всем свете я могла поговорить о том, что увидела на этих видеокассетах? Прежде всего, это было невозможно из-за судебного преследования. И теперь, когда на некоторые мои вопросы появились ответы, стыд и гнев заслонили все остальные чувства.

В отчаянии я назначила встречу со специалистом, с которым пыталась работать сразу после нападения в школе. Я всегда подозревала, что он не прошел специальную подготовку для таких сложных случаев, как мой, и эта наша встреча стала последней каплей. После того, как я рассказала врачу, что мы видели и слышали на тех кассетах, он мог только, оцепенев, сидеть на стуле. В конце концов, он признал, что это ему не по зубам, и он не знает, как тут можно помочь. Психотерапевт спросил, не позволю ли я ему проконсультироваться с другим специалистом. Хотя я была благодарна ему за его откровенность и попытку помочь, мы решили расстаться.

Я попросила рекомендации у своего доктора, у друзей, у пастора и раввина. Гари Лозов помогал мне рассматривать кандидатов. Это была приводящая в уныние работа. Один психотерапевт, услышав, кто я такая, никак не мог дождаться возможности повесить трубку. Она совершенно не хотела, чтобы ее втягивали во все те юридические дрязги, которыми была окружена наша семья. Некоторые специалисты демонстрировали слишком назойливый интерес к деталям нашего дела, а другие признавали, что им просто не справиться с такой задачей. Мы продолжали искать, и, наконец, я нашла женщину, которая тоже потеряла ребенка. Это было совсем другое дело. Взглянув в ее глаза, я почувствовала, что вернулась домой.

По правде говоря, несколько дней после «Подвальных лент» я просто слепо злилась на Дилана вместо того, чтобы отпустить свой гнев. Злость блокирует любовь, а только любовь может принести победу.

Именно мой новый психотерапевт помог мне увидеть, почему же тот день в управлении шерифа оказался для меня настолько сокрушительным. Я должна была начать скорбеть по сыну заново. Дилана, которого я уже оплакала, не было; человека, который встал на его место, я даже не могла узнать.

Как портрет Дориана Грея, образ Дилана в моем сознании становился все отвратительнее и отвратительнее каждый раз, когда я осмеливалась на него взглянуть. Защитный механизм, за который я цеплялась все эти месяцы, — вера в то, что сын действовал непреднамеренно, не осознавая того, что делает, или его принудили, — исчез. Злобное лицо, которое я видела в видеозаписях, было той его стороной, которую я не узнавала, стороной, которую я никогда не видела при его жизни. Увидев эти записи, было очень трудно не сказать: «Дьявол — вот кто он на самом деле».