Об этих записях всегда говорят как о дневниках, но на самом деле это были разрозненные страницы, которые задним числом соединили следователи. Чаще всего Дилан писал на листах, вырванных из школьных тетрадей, хотя иногда он использовал старые рекламные объявления или другие обрывки бумаги, которые потом вкладывал в разные папки или книги. Пачка скопированных страниц была примерно в полдюйма толщиной. Некоторые записи состояли всего из одного предложения, в то время как другие занимали несколько страниц.

Записи Дилана стали для меня откровением. Я и не подозревала, что он вообще записывал свои мысли и чувства, как это делала я, и это позволило мне почувствовать себя ближе к нему. Содержание же этих записей разбило мне сердце. Я знаю, какими обманчивыми могут оказаться дневники. Сама часто исписывала страницу за страницей, когда грустила, боялась или злилась, в то время как записи о более спокойных днях занимали всего пару строк. Также я знаю, что в своих дневниках люди могут сказать о чем-то, чего они вовсе не собираются делать: «Честное слово, я убью Джо, если он не вернет мою бензокосилку!» Но даже с этими оговорками боль Дилана — его депрессия, ощущение одиночества, тоска и отчаяние — так и рвались со страниц.

Он говорил о том, что резал себя — признак очень большого стресса. Он писал о самоубийстве на самых первых страницах: «Мысль о самоубийстве дает мне надежду, что я буду на своем месте, куда бы я ни отправился после этой жизни, что я, наконец, не буду воевать с самим собой, с миром, со всей вселенной — мой разум, тело, все, везде будет в МИРЕ — я — моя душа (существование)». И далее: «Оооо, Господи, я хочу умереть тааааак ужасно… такой грустный, заброшенный, одинокий, неизлечимый я чувствую я есть… это несправедливо, НЕСПРАВЕДЛИВО!!! Подводя итог моей жизни… самое жалкое существование за всю историю». Первый раз он заговорил о самоубийстве за целых два года до Колумбайн, а потом повторял эту мысль много раз.

В записях были отчаяние и злость, но агрессии немного, особенно до января 1999 года. Кроме тоски, чаще всего в дневнике Дилана — и, кстати, это слово встречалось чаще других, — говорилось о любви. Попадались целые страницы, изрисованные огромными сердечками. Он душераздирающе и иногда очень красноречиво писал о своем неудовлетворенном, мучительном желании романтической любви и понимания. «Темные времена, бесконечная грусть, — говорил он, — я хочу найти любовь». На многих страницах он писал о страстном и болезненном чувстве к девушке, которая и не подозревала о его существовании.

Два физиологических состояния, о которых Джойнер говорит как о составляющих желания умереть, — нарушенное чувство принадлежности к группе («Я одинок») и кажущееся ощущение себя бременем для других («Я всем мешаю») — были совершенно очевидны, хотя Дилан тщательно скрывал и свою боль, и свое страстное увлечение. Несколько лет я возражала против того, чтобы Дилана считали изгоем, потому что у него были близкие друзья (не только Эрик, но и Зак, и Нат) и потому что он принадлежал к более широкому кругу мальчиков и девочек. Но — и для любого, пережившего самоубийство близкого человека, важно это понимать, — дневники сына показывали огромную разницу между тем, как мы воспринимали его реальность, и тем, как ее воспринимал сам Дилан.

У него были друзья, но он не чувствовал себя с ними одним целым. В одной записи Дилан включил свою «хорошую семью» в список того хорошего, что есть в его жизни, но вся наша огромная любовь к нему не могла развеять туман его одиночества. Он ощущал себя отщепенцем, хотя мы никогда не чувствовали, что он никому не нужен. (Мы с Томом вслух беспокоились, как будем платить за его обучение в колледже, и эти слова звучат у меня в ушах по сей день.) Дилан злился на мир, к которому не подходил, в котором его не понимали. Вначале злость была направлена на него самого. Постепенно она стала переноситься на других людей.

Я думаю, может быть полезно выделить несколько пунктов.

1. Ничего из того, что вы сделали или не сделали, не было причиной того, что совершил Дилан.

2. То, что вы не заметили, в каком состоянии был Дилан, — это не ваша оплошность. Он тщательно хранил свои тайны и осмотрительно скрывал свой внутренний мир не только от вас, но и от всех остальных в своей жизни.

3. В конце жизни психологическое состояние Дилана ухудшилось до такой степени, что его нельзя было назвать нормальным.

4. Несмотря на это ухудшение его прежнее «я» достаточно сохранилось, чтобы во время бойни он смог отпустить, по крайней мере, четырех людей.

Из электронного письма доктора Питера Лэнгмана, 9 февраля 2015 года.

Нет никаких сомнений в том, что у Дилана была серьезная депрессия. Поставить диагноз посмертно, конечно же, невозможно, но некоторые эксперты считают, что проблема могла быть гораздо серьезнее.

Дневники Дилана трудно воспринимать, и не только потому, что у него был плохой почерк. К концу жизни он писал так: «Когда я нахожусь в своей человеческой форме и знаю, что собираюсь умереть, на всем вокруг возникает налет незначительности». Такие заявления указывают на то, что, по крайней мере, какую-то часть времени он не ощущал себя человеком. Кажется, возможность быть человеком казалась ему недостижимой: «сделан человеком, без возможности БЫТЬ человеком».

Дилан был умным и хорошо учился, его сочинения всегда были выше среднего уровня. Но в своих дневниках он часто использовал странный подбор слов. Иногда это были даже не обычные слова, а неологизмы, которые изобретал он сам — например, «депрессанты» или «постигания». Он строит предложения необычным образом, как в том абзаце, который я уже приводила: «такой грустный, заброшенный, одинокий, неизлечимый я чувствую я есть». Это не скоропись, характерная для дневника, это почти речитатив, достигаемый путем многократного повторения, напоминающего доктора Сьюза[13].

Это было первое, на что обратил внимание доктор Питер Лэнгман. Доктор Лэнгман — психолог, специалист по школьным стрелкам, автор многих книг, в том числе «Почему дети убивают: что творится в голове у школьных стрелков». Мне трудно было разговаривать с ним во время работы над этой книгой, но эти беседы стали для меня озарением и в какой-то мере, принесли облегчение. С разрешения доктора Лэнгмана я в значительной степени пользуюсь его интерпретацией, чтобы пролить свет на записи Дилана.

Доктор Лэнгман сказал мне, что первоначально не собирался писать о Дилане в своей книге «Почему дети убивают», потому что не был уверен в мотивах Дилана. Было слишком много противоречий: как этот ребенок, которого все описывали как тихого и застенчивого, превратился в беспощадного убийцу? Но позже, в 2006 году, управление по делам шерифа опубликовало некоторые из записей Дилана, продемонстрировав различия в том, как Дилан преподносил себя миру, как он вел себя, когда был с Эриком, и каким казался сам себе.

Доктор Лэнгман считает, что описания Дилана в детстве как стеснительного, очень застенчивого и самокритичного мальчика могут говорить о том, что он страдал легкой формой избегающего расстройства личности. Люди с таким заболеванием очень стеснительны, но мы принимаем это за обыкновенную замкнутость. Когда Дилан стал подростком, источники стресса в жизни стали для него непереносимыми, и заболевание перешло в шизотипическое расстройство личности.