С помощью моего психотерапевта я обнаружила, что не было никакого успокоения в том, чтобы воспринимать Дилана как чудовище. Если копнуть глубже, я не могла сопоставить эту характеристику с тем Диланом, которого я знала. Весь остальной мир мог объяснять то, что он сделал, двумя способами: либо он родился таким злым, либо его вырастили без всяких моральных принципов. Я же знала, что не все так просто.

После того, как мы увидели «Подвальные ленты», я открыла маленькую коробочку, лежавшую в ящике моего письменного стола, где я хранила несколько дорогих мне вещей. Среди них была крошечная лошадка-оригами. Я все время проверяла, лежит ли лошадка в коробочке, иногда доставала ее и рассматривала, словно надеялась, что ее причудливые изгибы дадут ответы на мои вопросы.

Когда Дилану было девять лет, я подхватила ужасную глазную инфекцию, которая не прошла даже после нескольких походов к врачу. Дилан очень волновался, часто проверял мои глаза, искал улучшения. Он был физически привлекательным ребенком, и я все еще помню ощущение его руки на моем плече, когда сын с волнением вглядывался мне в глаза. Еще окончательно не оправившись от болезни, я обнаружила на своем столе крошечную крылатую лошадку, сделанную из сложенной бумаги. К ней прилагалась написанная детским почерком записка: «Надеюсь, что мой выздоровительный Пегас поможет тебе выздороветь. Я сделал его специально для тебя. С любовью, Дилан».

Как я могла сопоставить херувима с облаком золотистых волос, который, смеясь, осыпал мое лицо поцелуями, и мужчину — убийцу — на экране? Как мог ребенок, который сделал для меня «выздоровительного» пегаса быть тем человеком, которого я видела в записях? Мне нужно было совместить мальчика, матерью которого я была, с тем, кем он стал в конце своей жизни.

Больше нельзя было избегать того ужасного факта, что мой сын планировал кошмарный акт насилия и принимал в нем участие. Но добрый ребенок, который сделал для меня пегаса, милый стеснительный мальчик, который всегда стремился помочь собрать паззл из тысячи кусочков, молодой человек, который лопался от смеха, когда мы вместе смотрели комедийный сериал «Театр загадочной науки 3000 года» — они все тоже были реальны. Кем был человек, которого я любила, и почему я должна была любить его?

Однажды друг прислал по электронной почте цитату, которая настолько глубоко меня потрясла, что я отыскала книгу, чтобы прочитать ее полностью. «Имейте терпение, памятуя о том, что в Вашем сердце еще не все решено, — писал Райнер Мария Рильке в четвертом письме к молодому поэту, — полюбите даже Ваши сомнения. Ваши вопросы, как комнаты, запертые на ключ, или книги, написанные на совсем чужом языке. Не отыскивайте сейчас ответов, которые Вам не могут быть даны, потому что эти ответы не могут стать Вашей жизнью. Живите сейчас вопросами. Быть может, Вы тогда понемногу, сами того не замечая, в какой-нибудь очень дальний день доживете до ответа»[12].

Придет время, и мое сердце снова откроется для моего сына, придет час, когда я смогу оплакивать не только его жертв, но и его самого. Я узнаю о тех страданиях, которые Дилан переживал, возможно, годами, и о которых я даже не подозревала. Тревожное расстройство и посттравматический стресс, которые я пережила после Колумбайн, дадут мне мой собственный опыт о том, как сбои в правильной работе мозга могут повлиять на ход мыслей человека. Ничто из перечисленного никоим образом не извиняет и не смягчает того, что сделал Дилан. Тем не менее, мое лучшее понимание болезни мозга, которой, как я сейчас думаю, он страдал, дает мне возможность снова оплакать его.

Этот процесс занял годы. Вначале мне приходилось жить с вопросами, на которых не было ответов. Просмотр записей был только первым шагом. Как бы это ни было ужасно, мне пришлось принять тот факт, что Дилан был активным участником бойни и действовал по своей воле. Далее мне предстояло соединить вместе по кусочкам собранные противоречивые фрагменты, чтобы понять, как Дилан мог скрывать целую часть своей жизни от нас с Томом, а также от своих учителей, близких друзей и их родителей.

И я намеревалась это сделать, не только из-за моего собственного горя и ужаса, но и для того, чтобы понять, что же я все-таки могла бы сделать по-другому.

Илл.: Четырнадцатилентний Дилан играет в покер с моими братом и сестрой. Фотография из архива семьи Клиболд.

Сегодня, когда мне приходится представляться на какой-либо конференции, я говорю: «Мой сын покончил с собой». Потом я добавляю: «Он был одним из стрелков в школе Колумбайн».

Сейчас я уже привыкла к тому, что у окружающих при этих словах буквально отвисает челюсть. Почти без вариантов в ответ люди говорят: «Я никогда не думал об этом в таком плане, но я полагаю, это было самоубийство, не так ли?»

Меня никогда не удивляет такая реакция. Конечно, люди так думают; я была матерью Дилана, и сама так же реагировала. Понимание того, что Дилан покончил с собой, и смысл этого поступка приходили постепенно, но значение этого понимания все еще ощущается.

Как вы уже, наверное, догадались, я давно отказалась от надежды найти единственный кусочек головоломки, который мог бы встать на место и, наконец, объяснить, почему же Эрик и Дилан сделали то, что они сделали. Я очень бы хотела, чтобы можно было однозначно определить, какие пути привели мальчиков к катастрофе. В то же время я с большой осторожностью отношусь к множеству как будто бы подходящих объяснений, которые появились после трагедии. Были ли события в Колумбайн вызваны школьной культурой и издевательствами? Жестокими видеоиграми? Пренебрежением родительскими обязанностями? Чрезмерной милитаризацией американской молодежной культуры? Нет сомнений, что все это части одной головоломки. Но ни одной из этих причин, даже в комбинации с особенностями характера мальчиков, для меня не достаточно, чтобы объяснить ту ненависть и жестокость, которую они продемонстрировали.

Я даже не уверена, что здесь стоит говорить о мальчиках так, как будто у них были одинаковые мотивы. Дилан и Эрик планировали бойню вместе и действовали они вместе, но я думаю — как и большинство следователей, изучивших улики по этому делу, — что они были двумя совершенно разными людьми, которые принимали участие в событиях по совершенно разным причинам.

Поэтому, хотя однозначного ответа нет, по моему мнению, существует один кусочек головоломки, который лучше других вписывается в общую картину, чем какой-либо другой, — Дилан страдал от депрессии или какого-либо другого заболевания мозга, что и вызвало у него желание покончить с собой. А это желание умереть и было главным в его участии в бойне.

Я понимаю, что это противоречивое заявление. Я, конечно, не хочу сказать, что расстройство психического здоровья Дилана сделало его способным на те зверства, которые он, в конце концов, совершил. Это было бы оскорблением для сотен миллионов людей во всем мире, которые живут с депрессией и другими аффективными расстройствами. Клеймо позора и невежество могут привести к тому, что многие из тех, кто борется со своей болезнью, так и не получат помощи, в которой нуждаются. Стыд, который испытывают те, кто обращается за помощью, страдая от психического заболевания, может не только привести к трагедии, но и стать смертельно опасным, и я нисколько не хочу делать его сильнее.