смотрит на нее своими глубокими черными глазами. Сейчас ей кажется, что они втягивают в себя тот немногий свет, что сочится из-под опущенных жалюзи.

— Так он и взял.

— Ой, да иди ты. — Настя снова вскакивает. — Может быть, это ты его убил, может, ты и есть сатана.

Он усмехается.

— Не я.

— Значит, бомжи, грабители. Он проснулся, увидел свет, пошел туда и спугнул их. В конце концов, он, может быть, упал, просто упал и ударился головой. Я… я не знаю.

Ее начинает трясти.

— Сядь. — Матвей тянет ее за рукав, и она позволяет своему телу сложиться, как карточный домик, прямо на его грудь, и колени, и плечи. Такое знакомое движение. Она так хотела забыть, но тело помнит, тело умнее ее, и оно всегда помнит. Помнит его.

— Мне кажется, я сейчас умру, — шепчет она.

— Ты не умрешь, это просто отходняк. Видимо, фельдшер тебе что-то адовое вколол.

— М-м.

— Ты только должна знать, Стюха, я никогда не хотел тебе зла. Если я пугал тебя и преследовал, то это потому, что я боялся за тебя, понимаешь. Потому что то, что ты выпустила на волю в лесу, идет за всеми нами, слышишь?

— Ты правда в это веришь?

— Правда.

— Ты поэтому решил стать мертвым? А совсем не потому, что кому-то задолжал?

Матвей коротко кивает. Его щетинистый подбородок задевает волосы Насти, и они тут же прилипают к нему и щекочут нос.

— Отвечать будешь?

Он тяжело сглатывает.

— Я не соврал. Это все из-за долга. Только кому-то я должен деньги, а кому-то — душу.

— Но, Матвей, это же чушь. Вспомни, как это было, ну вспомни! Я разозлилась на деда, на весь мир, я вообще тогда была очень злая, нашла в интернете какие-то дурацкие истории про дьявола, я уговорила тебя, Петьку, Наташу Иванову и Влада пойти со мной в лес, на тот камень, где моя мама… ну ты знаешь. Мы напились коньяка. Я даже никаких заклятий не сказала — я листок потеряла. Потом ты начал на меня орать, мы поссорились, ты ушел. Я, Петька и Владик допили бутылку и вырубились на этом камне, и все. Утром проснулись с больной головой. Самое страшное, что случилось, — я ноги разодрала в клочья о какие-то колючки и платье испортила. Все.

— Это не все, и ты это знаешь.

Настя сглатывает комок.

— Это было ужасно, это было плохо, но это не черная магия, это просто… тупой выпендреж школьницы-готки. И я изменилась, понимаешь. Я стала другой, что бы ты там ни думал себе. И над обрядом этим посмеялись и разошлись, на том все и кончилось. Ничего даже не начиналось.

— Но не для меня. Меня повязали на следующий день с колесами в бардачке.

— А они что, не твои были, эти колеса?

— Мои.

— Тогда при чем тут сатана, Матвей? Каждый сам себе сатана.

— Только мой сатана — ты, — произносит он, отводя от нее глаза.

— Прости.

— Я простил.

— И ты не думаешь, что все это может быть просто цепочкой случайностей? — с надеждой произносит она.

Он отрицательно мотает головой.

— Не может? Что Владик погиб под электричкой, а Петю на охоте зверь задрал? Так где они живут, ты подумай, Матвей? Там все умирают, в том поселке. Там жить нельзя. Там все пьют и… с ума сходят, в этой полярной ночи.

— Ты знаешь, что это не случайность.

— Я знаю только то, что с того момента, как ты появился здесь, вся моя жизнь превратилась в кошмар.

Произнося это, она вспоминает лицо Артура за стойкой, когда увидела его в первый раз. Тогда Катя ей сказала: смотри, как тот мальчик на тебя глядит, но она, Настя, даже и не заметила его. А потом весь этот год он был с ней, так преданно, будто ему нравилось с ней нянчиться. Через мгновение ее мысли возвращаются в темный коридор на пятом этаже, к оранжевой полоске света под дверью. Она открывает дверь. Она видит перед собой Артура, живого и мертвого одновременно, с двумя головами, как у валета из колоды карт: одна, с белыми глазами и черными от крови волосами, — снизу, в аду; вторая, живая, — сверху, улыбается ей.

В этот момент Настю накрывает. Ее складывает пополам, она отталкивает Матвея; внезапно его прикосновения становятся для нее отвратительными настолько, что ей хочется содрать с себя кожу там, где она касалась его. Она забивается в угол и сворачивается в комок.

— Стю. — Матвей запускает пальцы ей в волосы.

— Не прикасайся, — лязгает на него зубами она. — Это ты! Да ведь, ты?

— Что — я?

— Ты убил его!

Настя вскакивает и набрасывается на Матвея, лязгает зубами, и бьет, и кричит, и воет, а он зажимает ее руками и ногами, крепко-крепко, отвернув ее лицо от себя, чтобы она не укусила его.

Насте так больно, что она больше не может говорить, кричать, ходить, думать. Только дышать.

— Я хочу умереть.

— Это все отходняк.

— Я забыла, как много ты знаешь об этом.

— А я почти поверил в то, что ты изменилась, знаешь. Но нет, ты все та же обиженная злая девочка.

В этот момент Настя наконец начинает плакать, в ней больше нет ярости и силы, только боль. Она плачет так долго, что, когда наконец прекращает, на улице совсем светло, а Матвей спит рядом с ней, накрыв глаза рукавом.

И тут, лежа на спине на жестком матрасе и глядя в изъеденный протечками потолок, она понимает, что плачет не по Артуру, а по себе самой. По той Насте, которой никогда не будет. Потому что он был той единственной завесой, которая отделяла ее от черного мрака ее настоящей сущности и