Они стоят на третьем этаже, Матвей смотрит вниз, наклонившись над перилами, — там, на дне, кто-то барабанит в дверь, затем раздается пиликанье домофона. Кругом темно, хотя она точно помнит, что свет горел, когда она поднималась с Катей пять минут назад. Под ногами хрустит снег. Но откуда тут снег? Они же под крышей.

— Настя? — раздается где-то над ними. — Насть? Блин, ты где?

Одним прыжком Матвей отскакивает к стене, прижимая ее своим телом, будто он может стать невидимым и спрятать их обоих от приближающихся шагов полицейских ботинок, рычащих голосов и щелканья раций.

— Настя, твою ж мать. — По ступенькам шелестят шаги, это Катя. — Ты тут?

Настя толкает Матвея лбом в грудь, она хочет сказать ему: это Катя, она своя. Но он сжимает ее так, что она не может пошевелиться. Они замирают, вслушиваясь в хрип разбуженного лифта. Кто-то едет наверх. А они, ступая вдоль самой стены, так, как будто лестницы нет и перед ними бездонное адское жерло, спускаются на этаж вниз.

Настя не понимает, зачем они прячутся, зачем идут куда-то. Она хочет лечь, ноги совсем ватные, она хочет уткнуться носом в ложбинку между лопаток Артура. Артур… Его имя приходит вместе с глубоким болезненным спазмом, чувством выгибающейся диафрагмы, которая порождает в ее горле то ли крик, то ли хохот, спотыкающийся о ладонь Матвея, которая все еще плотно прижата к ее рту.

— Просто не шуми, — шепчет он ей в ухо. — Что бы ни случилось — молчи, окей?

Она смотрит себе под ноги. Это не снег, это стекло.

— Кивни мне, Стю.

Она кивает. Ее старое забытое имя звучит этой ночью так, будто другого у нее никогда не было. И в эту секунду Матвей выхватывает из кармана что-то похожее на зеленую бутылку от вина, раздается щелчок, на секунду в его пальцах оживает маленькое желтое пламя. Настя тянет к нему руку, но оно куда-то исчезает, и тут же черное становится красным, и кругом валит дым, и что-то летит в окно. Она только и успевает заметить, как малиновая вспышка разрезает воздух и приземляется на капот машины внизу. Начинает орать сигнализация, все кругом приходит в движение, люди, вой сирен, топот наверху, топот внизу, щелканье поворачивающихся задвижек, соседи, высовывающиеся из квартир. Настя улыбается им, она хочет быть приветливой, она хочет быть хорошей, милой Настей, а не злой, унылой и дерганой Стюхой. В этот момент руки Матвея хватают ее и тащат вниз, так что она едва касается пола носочками огромных сапог, которые то и дело норовят свалиться. И вот уже они во дворе, который весь залит сиреневыми и красными лучами мигалок, как северное сияние.

— Беги, — раздается голос у нее в ухе.

Они за углом, на набережной, несутся наперерез одинокой «приоре», которая кажется то синей, то красной от отблесков мигалок. Матвей бросает в едва успевшее опуститься окно пятитысячную купюру и запихивает Настю, как скрученный в рулон ковер, на заднее сиденье.

— Гони! — выкрикивает Матвей, хлопая водителя по плечу.

— Настя, — раздается где-то у нее над ухом. — Проснись.

Она открывает глаза. На улице уже темно. Или еще темно. Ее прижатая к стеклу щека онемела от холода. Она ожидает, что сейчас ее накроет знакомое чувство вакуума, когда на том месте, где должны были быть последние несколько часов, оказывается только саркофаг наподобие таких, под которыми навсегда хоронят токсичные отходы. Но она помнит все: дорогу сюда, все, что было до, — кроме последних нескольких минут, когда она наконец сдалась под тяжестью собственных век и отключилась под шуршание дворников.

Все было так: они вскочили в машину, в ней пахло ванильной елочкой и сигаретами, из проигрывателя стрекотал хриплый драм-энд-бэйс, который ночные бомбилы включают, чтобы не заснуть. Она думала, они поедут куда-то далеко-далеко и быстро, проскакивая на мигающие желтые, мимо мерцающих ледяных глыб домов, через реки и мосты, как монетка в руках уличного фокусника, ловко перескакивающая с костяшки на костяшку. Но они остановились возле входа в метро «Петроградская». Водитель посмотрел оторопело, сначала на них, потом на розовую бумажку, которая все еще лежала на пассажирском сиденье. Но ничего не сказал.

Они вышли на улицу. Точнее, Настя почувствовала, как дверь, к которой она прислонялась спиной, вдруг открылась и ее подхватили чьи-то руки. Дальше они нырнули в темноту перехода. Метро только открывалось, первые пассажиры — не успевшие на мосты завсегдатаи ночных клубов и едва проснувшиеся работники ранних смен — толпились у желтого прямоугольника дверей. И у тех, и у тех были красные глаза. Когда-то Настя была и тем и другим, а сейчас… сейчас она была беглецом. В эту секунду она услышала топот своих собственных ног, эхом разносящийся по подземному переходу, и почувствовала бьющийся в ушах пульс. И пальцы Матвея, туго сомкнутые на ее запястье. Она ждала, что они остановятся и вместе со всеми будут ждать открытия дверей, теплого горького дыхания тоннелей, которое обдаст их с ног до головы. Но Матвей тянул ее дальше, мимо заспанных людей, мимо света, вверх по ступенькам, через другой выход, обратно в морозную темноту.

— Куда мы идем?

Но он не ответил, даже не обернулся. Огни Каменноостровского плыли как в калейдоскопе. Они свернули в проход между домами, здесь снега не было, от него осталась только стоптанная талая грязь. Влажный горячий пар вырывался из окон кухни «Макдоналдса», на секунду лишив их ориентации в пространстве. Она хотела остановиться, потереть глаза кулаками и перевести дух, но Матвей тащил ее дальше, в глубину сквера, к реке, от которой поднимался промозглый ветер, срывающий с нее пальто.

— Уже почти пришли.

Но эта была ложь. Они шли еще долго, мимо воды, гладкой и черной, как пасть злой собаки. Затем вдоль Ботанического сада и дальше, на ту сторону реки. Две серые фигурки, пунктирная линия шагов, исчезающая во мгле. На мосту Насте вдруг показалось, что кто-то выкрикнул ее имя. Она обернулась, но сквозь метель, как через толщу помех на старом телевизоре, ей было не разобрать ничего, кроме темных стен города, смыкающихся позади нее.

Наконец они свернули в один из переулков возле укутанного в зеленые лоскуты лесов здания старой ткацкой фабрики. Здесь,