— Мина привезла его с собой из Лондона. Она знала его почти наизусть, но, возможно, снова перечтёт вечером. Неразборчивая писанина, которую она еле могла разобрать, безумные путаные слова о чём-то, что преследовало батальон Джонатана по полям и грязным траншеям.

Мина сделала глоток, не замечая, что чай уже остыл. Она смотрела в окно на облака, которые наползали с моря, торопясь перевалить за каменистый мыс.

Густой, как похлёбка, утренний туман, призраки кораблей и разорванных надвое людей на рифах — и Мина Харкер поднялась по изогнутой лестнице мимо развалин аббатства и вошла на старый погост Восточной Скалы. Казалось, ещё больше могильных плит опрокинулось; Мина вспомнила пожилых моряков и рыбаков, китобоев, что приходили на кладбище в былые времена — мистера Свелса и остальных, — и задумалась о том, наведывается ли кто-нибудь сюда сейчас. Она нашла скамейку и села, обратив взор туда, где остался скрытый теперь от её глаз Уитби. Лежавший внизу невидимый город обрамляли жёлтые ламповые глаза маяков, подмигивающих вдали.

Мина развернула письмо Джонатана, и бумажных краёв коснулся пронизывающий ветерок, разносивший растерянный и одинокий рёв туманных сирен.

Прежде чем покинуть Лондон, она забрала все бумаги, печатные страницы и старые блокноты — скрытые от посторонних свидетельства существования Общества — из настенного сейфа, где их хранил Джонатан. Сейчас всё это было аккуратно сложено в парусиновую сумку, лежавшую на присыпанных песком булыжниках у ног Мины.

«...и сожги их, Мина, сожги все следы того, что мы видели», — неразборчивое письмо было написано рукой Джонатана и одновременно кем-то, кого Мина никогда не знала.

И вот она села у камина с записями на коленях, глядя в огонь, чувствуя на лице жар. Взяла из стопки письмо к Люси, на миг задержала конверт в руке, дразня огонь, как ребёнок мог бы дразнить кошку остатками обеда.

— Нет, — прошептала она, закрывая глаза, чтобы не видеть голодного оранжевого свечения, и положила письмо обратно.

Это всё, что у меня осталось, и я не такая сильная.

Ей показалось, что она слышит, как вдали, в море, бьёт колокол, а внизу, у мола под названием Тейт-Хилл, лает собака. Но туман играл звуками, и Мина не была уверена, что слышит что-то кроме прибоя и её собственного дыхания. Мина подняла сумку и пристроила её на скамейке рядом с собой.

Раньше этим же утром она стояла перед зеркалом в гостиничной комнате и смотрела в тёплые глаза молодой женщины — не той, что прожила почти сорок два года и стала свидетельницей тех ужасов, после того как ей исполнилось двадцать. Как и много раз перед собственными зеркалами, она искала следы возраста, который должен был смять и разрушить её лицо — и находила только едва заметные птичьи лапки морщин.

«…все следы, Мина, если мы хотим когда-нибудь освободиться от этого ужасного проклятья».

Она открыла сумку и положила письмо Джонатана внутрь, затолкав между страниц его старого дневника, после чего снова защёлкнула замок.

«Сейчас, — подумала она. — Я могла бы швырнуть всё в море, отправить эти воспоминания туда, где всё началось»

Вместо этого она крепко прижала к себе сумку и смотрела на маяки до тех пор, пока солнце не начало выжигать туман.

Перед сумерками высокие облака сбились в кучу за станцией Кеттлнесс, загромождая восточное небо грозовыми башнями, а из их иссиня-чёрных, словно кровоподтёки, брюх в белое от пены море уже изливались полосы дождя. Не успела наступить полночь, как шторм накатился на порт Уитби — и обрушился на берег. Мина, в расположенной над кухней узкой комнате, отделанной деревом, штукатуркой и поблекшими полосатыми обоями с призраками сотен тысяч варёных капустных голов, спала и видела сон.

Она сидела у небольшого окна с откинутыми занавесками, глядя на то, как по улицам шествует гроза, ощущая на лице ледяные солёные брызги, перемешанные с дождём. На письменном столе лежали открытыми золотые карманные часы Джонатана, заглушая громким тиканьем гул и грохот, доносившиеся снаружи. МакДоннелл не приносил часов из Бельгии, и Мина его о них не спрашивала. Быстрые, дрожащие пальцы молний разветвлялись над крышами, омывая мир мгновениями дневного света.

Сидевшая на кровати позади неё Люси сказала что-то про Черчилля и холодный ветер, потом рассмеялась. Звон подвесок люстры и хихиканье безумца, в котором смешались бархат, паутина и покрытые струпьями ржавчины железные решётки. И, продолжая смеяться:

— Сука… предательница, трусливая Вильгельмина.

Мина опустила взгляд, глядя на стрелки — часовую, минутную и секундную, бегущие по циферблату. Цепочка часов перекрутилась и была покрыта какой-то тёмной коркой.

— Люси, прошу тебя… — её голос доносился откуда-то издалека и звучал так, словно ребёнок просил, чтобы его пока не укладывали спать.

Ворчание, затем скрип пружин, шуршание белья и звук, который казался громче, чем дробь дождевых капель.

Шаги Люси Вестенра приближались. Стучали по голому полу каблуки, отмеряя расстояние.

Мина посмотрела в окно; улица Дроубридж была почему-то забита блеющими овцами с насквозь промокшей под дождём шерстью. Стадо сопровождал долговязый, нескладный пастух — чучело, принесённое ветром с пшеничных полей к западу от Уитби. Пальцы-веточки, высовывавшиеся из-под мешковины, направляли его стадо к порту.

Теперь Люси стояла очень близко. Сильнее дождя и старой капустной вони пахла ярость — кровью, чесночными головками и пылью. Мина смотрела на овец и грозу.

— Повернись, Мина. Повернись, посмотри на меня и скажи, что ты хотя бы любила Джонатана.

Повернись, Мина, и скажи…

— Прошу тебя, Люси, не оставляй меня здесь.

…и скажи мне, что ты хотя бы любила…

И овцы развернулись, задирая головы на коротких шеях, и Мина увидела, что у них маленькие красные крысиные глаза. А потом пугало завыло.

Руки Люси прохладным шёлком легли на пылающие плечи Мины.

— Останься, не уходи пока…

И пальцы Люси, подобные безволосым паучьим лапкам, пробежали по щекам Мины, обхватили её челюсть. Прижали к её зубам что-то сухое и ломкое, хрустящее как бумага.

За окном овцы распадались под ударами шторма, разделялись на пожелтевшее руно и пронизанные жилками жира куски баранины. Между камней мостовой разливалась тёмно-красная река. Скалящиеся черепа, блестящие белые рёбра — а пугало развернуло и разбило на части бурей. Пальцы Люси протолкнули в рот Мины головку чеснока, потом ещё одну.

И она почувствовала у горла холод стали.

Мы любили тебя, Мина, любили тебя так же сильно, как кровь, и ночь, и даже как

Мина Харкер проснулась в пустоте между молнией и ударом грома.

До самого рассвета, когда гроза съёжилась до мелкого дождика и отдалённого эха, Мина в одиночестве сидела на краю кровати, не в силах