Тело было легким для него. Так нежно, как мог, Альбрехт взял Катерину на руки и уложил на диван (155 см). Только теперь Аппель заметил, что глаза у нее открыты и прозрачны, как искусственные, из стекла.

— Значит, вы считаете, что девушка покончила с собой? — Главный полицейский достал блокнот.

— Я ничего не считаю, — ответил Альбрехт.

— И все же? Возможно, девушка была убита, а вы вешаете мне, как говорится, лапшу на уши.

Мрачность Альбрехта, обычно действовавшая безотказно, на сей раз дала сбой. Полицейский был спокоен.

— Выйдем на крыльцо, — сказал Альбрехт.

Возвратился он 5 минут и 42 секунды спустя. Он был не злым, скорее усталым.

— Что? — спросил его Аппель.

— Отвязались. Сейчас они уйдут. Черт, как стемнело!

— Сколько ты ему дал?

— Двести.

В необычном приливе нежности Альбрехт стал «расчесывать» пальцами волосы Катерины. Как опомнившись, он закрыл ей глаза, а после продолжил ухаживать за волосами, извлекая из них комочки грязи. Аппелю стало неловко. В естественном, казалось бы, проявлении любви к покойной было нечто непристойное. Мертвую Катерину Альбрехт явно любил больше живой.

Он был прав: стемнело, включили лампу, закрыли шторы, в тусклом белом свете Катерина не была человеком. Быть может, и раньше она не была человеком, ее плоть была неправильна, запах ее, неописуемое выражение не были остатками живого существа. Аппель поборол желание потрогать ее — мягкая ли она, не слепили ли ее из глины, не высекли ли из мрамора. Альбрехт тихо напевал южную мелодию и гладил нечеловеческую голову. Живот этого — грязная ткань, а руки обнажены, и в раны забились пыль и песок (миллионы частичек), и по шее ползет жирный муравей. Аппель отвернулся. Его затошнило.

— Я… к Альберту, — прошептал он.

Но он не пошел к Альберту. Конечно, он приблизился к его комнате (от носков его ботинок до двери — 12 см.), но не постучался. В комнате стояла тишина. В груди заболело, его как парализовало, он тупо смотрел в дверь и не думал ни о чем. Мысли тоже будто бы парализовало. Сделав невероятное усилие, он отступил и прошел дальше по коридору.

Левая дверь была приоткрыта — там горничная подавала суп. За маленьким столом у зеленого окна ужинали Петер и его жена Софи.

— Не стой, пожалуйста, в дверях, — с мягкой галантностью, неуместной в этот момент, сказал Петер. — Присаживайся за стол.

— Что-то у меня нет аппетита, — сказал Аппель.

Горничная жалобно взглянула на него и с пустой супницей вышла. Петер аккуратно расправлял салфетку величиной 20 на 20 см, Софи с удивительной точностью повторяла его движения — как она была похожа на Катю, что лежала близ Альбрехта и терпела его ласковые руки. Петер взглянул на Аппеля — и Софи тоже взглянула. Глаза ее были пусты.

— И все же присаживайся, раз зашел, — сказал Петер, — нам очень приятна твоя компания.

Аппель сел в ближайшее кресло.

— Я понимаю, отчего ты не хочешь есть. — Петер вежливо улыбнулся. — Это ужасное несчастье. Но, полагаю, ты не станешь относиться ко мне хуже, если я позволю себе и своей жене утолить естественные потребности.

— Конечно, нет. Это, по крайней мере, не мое дело.

По тону, глазам, жестам Петера никогда нельзя было понять, что он думает и чувствует. Улыбка его, с возрастом ставшая слишком уж безразлично-любезной, немного напрягала Аппеля. Он заерзал в кресле (чертово узкое кресло, он не успел его рассчитать). Спрашивается, чего он пришел? Чтобы посчитать, сколько у пары на столе разложено приборов?

— Смею предположить, что Альберт плохо себя чувствует, — сказал Петер. — Ты навестил его?

— Конечно… в смысле, не совсем…

— Он сильно был привязан к этой девушке. Очень жаль. Моя жена считала, что они обязаны пожениться. Что же, милая, вышло, что ты ошиблась. Я, признаюсь, не был сторонником этого союза, но предсказания моей жены уважаю.

Он подносил ложку ко рту — и Софи повторяла за ним. Она двигала рукой с той же скоростью и с тем же заученным изяществом, коим отличаются некоторые любители (не члены) высшего общества. Если Петер говорил, она внимательно смотрела на его губы, оттого посторонний мог решить, что она глухонемая. Раз она по собственному желанию поправила рукав платья, но после возвратила руку на скатерть — как она лежала у мужа. Петер и не замечал этого. Его более интересовал Аппель.

— На какой фронт тебя отправляют? — полюбопытствовал он.

— Я пока не знаю, конечно. Нужно посетить воинскую часть, у меня только повестка.

— Уверен, ты станешь героем. Это лучше того, что говорила тебе моя жена. Если не ошибаюсь, она считала, что ты умрешь бесславно. Полагаю, умереть за наше великое дело — это достойно. Я счастлив, что ты с нами.

— Почему я должен умереть за великое дело? — спросил Аппель.

— По той же причине, по которой ты пишешь замечательные статьи и наставления нашим журналистам. Полагаю, я не преувеличу, если скажу, что это звенья общей цепи.

— Но зачем мне умирать? — спросил Аппель. — Я могу выжить и вернуться.

— Это возможно. Но умереть за великое…

— В таком случае, — перебил его Аппель, — почему ты не хочешь умереть за великое дело?

Петер улыбнулся.

— К сожалению, я сломал ногу, упав с коня полгода назад. Это сделало меня негодным к строевой службе. Могу тебя заверить, если бы не эта позорная травма, я бы пошел на фронт с благодарностью.

Большим усилием Аппель подавил усмешку. Он считал, что Петер подстроил собственное падение, и ничто не изменило бы его мнение.

— Вкусный суп? — кашлянув, спросил он.

— Пожалуй. Как тебе, милая? Согласись, чего-то не хватает. Готовит эта француженка? Томатный суп не должен быть столь густым. И не хватает розмарина. Она пожалела, стоило насыпать больше. Какая жалость, что у них нет звонка. Я попросил мадемуазель вернуться через десять минут. Остается верить, что отбивная будет хороша.

Он доел суп. Софи меньше брала в ложку, а пользовалась ею синхронно с мужем. Получилось, что треть супа осталась у нее в тарелке, но Софи опустила ложку и более к ней не притрагивалась. Возвратилась горничная, чтобы убрать со стола.

— Как хозяйка, позвольте узнать? — спросил ее Петер.

— У мадам Марии истерика. Мсье Гарденберг утешает ее.

— Какое несчастье! Очень милая девушка. Альбрехт, боюсь, напьется. Можете спрятать от него крепкий алкоголь?

— Сожалею, он уже забрал у меня водку.

— И вы отдали ему водку? — вежливо возмутился Петер. — Как вышло, что вы пожертвовали ему водку, полагаю, не спросив разрешения своих хозяев?

— О, мсье, он сказал, что служит в тайной полиции и убьет меня, если я не послушаюсь.