Двенадцать национальных гвардейцев вошли в лавку. Симон с горящим взглядом указал им на люк, у которого продолжал лаять Блэк.

— Там, в погребе! — кричал Симон. — Я видел, что крышка люка двигалась, это точно!

— Приготовить оружие! — закричали стражники. Раздался лязг, солдаты заряжали ружья.

— Там, там! — кричал Симон.

Офицер ухватил железное кольцо на крышке люка, ему на помощь пришли два дюжих солдата, но люк не открывался.

— Они держат крышку изнутри! — воскликнул Симон. — Стреляйте насквозь, стреляйте!

— А мои бутылки! — завопила гражданка Плюмо. — Мои бутылки, вы их разобьете!

Симон кричал:

— Огонь!

— Да замолчи ты, горлодер! — приказал ему офицер. — А вы несите сюда топоры и взломайте доски.

Его приказ был немедленно выполнен.

— А теперь, — скомандовал офицер, — держаться наготове! Стреляйте, как только откроем люк.

Топор разнес доски, двадцать ружей разом было обращено к проему, который с каждой минутой становился все шире. Но никого не было видно. Офицер зажег факел и бросил в погреб. Погреб был пуст.

— За мной, — приказал офицер и бросился вниз по лестнице.

— Вперед, — закричали национальные гвардейцы, следуя по пятам за командиром.

— А-а-а, вдова Плюмо! — воскликнул Симон, грозя ей кулаком. — Ты пускаешь в свой погреб аристократов, которые пришли похитить королеву!

Но Симон напрасно обвинял бедную женщину. Стена погреба была проломлена, подземный ход шириной в три фута и высотой в пять, утоптанный множеством ног, уходил в темноту, в сторону улицы Кордери.

Офицер бросился по проходу, напоминавшему траншею, но через десять шагов наткнулся на железную решетку.

— Стоять, — скомандовал он солдатам, которые наступали ему на пятки, — дальше пройти нельзя. Четверо останутся здесь. Стрелять по первому, кто покажется. Я должен доложить о случившемся. Аристократы предприняли попытку освободить королеву.

Это был заговор, известный как «заговор гвоздики», главными устроителями которого были мой отец, шевалье де Мезон-Руж и Тулан. В результате Тулан и мой отец погибли на эшафоте.

Шевалье де Мезон-Руж спрятался у бочара в предместье Сен-Виктор и скрылся от преследователей[57]. Перед смертью отец посоветовал моему старшему брату следовать его примеру и отдать жизнь за государей.

— И ваш брат, — спросила Клер, до глубины души взволнованная рассказом, — послушался отцовского совета?

— Вы узнаете это, если позволите мне продолжать, — ответил ей Гектор.

— О, говорите, говорите! — воскликнула Клер. — Я внимаю вам и ушами, и сердцем.

Узнав о казни моего отца, заболела и вскоре умерла моя мать. Я не смог сообщить брату Леону о новом постигшем нас несчастье. После боя при Берхеме мы не получали от него известий. Но я написал брату Шарлю, который был в то время в Авиньоне, и он немедленно приехал в Безансон.

Все, что нам известно о Берхемской битве и о судьбе нашего брата, мы узнали от самого принца Конде, которому наша мать, вне себя от беспокойства, написала, будучи уже при смерти. Ответ пришел уже после ее смерти, в тот самый день, когда приехал Шарль.

4 декабря 1793 года генеральный штаб принца Конде находился в Берхеме. Пишегрю дважды атаковал его, но не смог выбить из города, вернее, не смог закрепиться в нем после того, как выбил.

Когда город вновь перешел в руки эмигрантов, Леон проявил чудеса храбрости, первым ворвался в город и с тех пор пропал. Его искали среди мертвых, но не нашли. Решили, что он увлекся, преследуя республиканцев, и попал в плен. Это было все равно что умереть, потому что любого, кого взяли в плен с оружием в руках, судил трибунал и расстреливали.

Отсутствие других новостей вынудило нас смириться с печальной мыслью, когда нам сообщили о прибытии в Безансон молодого человека из Рейнской армии. Почти ребенок (ему едва исполнилось четырнадцать лет), он был сыном старого друга моего отца. Он был на год младше меня, мы вместе росли. Его звали Шарль Н.[58]

Я заметил его первым. Я знал, что около трех месяцев он пробыл при генерале Пишегрю. Я бросился к нему с криком:

— Шарль, это ты! Нет ли у тебя вестей от нашего брата?

— Увы, есть, — отвечал он. — Твой брат Шарль здесь?

— Да.

— Так позови его, — сказал он, — я хочу рассказать вам кое-что.

Я крикнул брату, и он спустился к нам.

— Вот Шарль, — сказал я ему. — Он привез вести от Леона.

— Плохие, верно?

— Боюсь, что да, иначе он бы уже давно их рассказал.

Мой юный товарищ молча вытащил из-под жилета фуражирную шапку и протянул ее брату.

— Теперь вы — глава семьи, — сказал он. — Эта реликвия принадлежит вам.

— Что это? — спросил брат.

— Шапка, которая была на нем, когда его расстреляли.

— Стало быть, все кончено? — спросил мой старший брат, не проронив ни слезинки, в то время как у меня, признаюсь, слезы подступили к глазам.

— Да.

— Достойно ли он умер?

— Он умер как герой!

— Слава богу! Честь не запятнана. В этой шапке что-нибудь есть?

— Письмо.

Брат ощупал шапку, нашел место, где была бумага, и распорол ножом шов. Достав письмо, он развернул его.

«Моему дорогому брату Шарлю.

Во-первых и прежде всего, как можно дольше скрывай мою смерть от матери».

— Значит, он умер, не зная, что наша дорогая матушка сошла в могилу раньше его? — спросил брат.

— Нет, он знал, — отвечал Шарль, — я сказал ему об этом.

Брат вернулся к письму.

«В Берхеме я попал в плен. Лошадь подо мной была убита и, падая, подмяла меня. Защищаться было невозможно. Я отбросил саблю, и четверо республиканцев вытащили меня из-под лошади.