Я не хотела его убивать. Первой моей мыслью при выходе на улицу было взять такси, но тут же меня стукнула мысль о том, что кошелек остался дома (ведь, собираясь в больницу, я не надеялась, что когда-нибудь вернусь). Соседки по палате охотно дали мне денег на метро и на троллейбус, но заикнуться о большем у меня не поворачивался язык. Сказывалось отсутствие привычки – я попрошайничала впервые в жизни.

Хотя за пару минут до этого мне уже довелось побывать в роли нищенки – когда я понесла ребенка в больничных пеленках к выходу из больницы. Меня строго окликнули и спросили, далеко ли я собралась с казенными вещами. Я почувствовала себя карманной воровкой, пойманной с поличным, и приготовилась услышать милицейский свисток, но меня отпустили, махнув рукой («Что с нее взять?»), и это было пиком унижения. Хотя взять с меня действительно было нечего: я не подумала о том, что по выходе из больницы мне могут пригодиться детские вещи. Не могла же я представить себе, что у меня родится ребенок!

И до сих пор я не вполне осознавала, что это произошло. Троллейбус мерно пошатывало, и в какой-то момент мне показалось, что это вовсе не я держу на руках ребенка, наоборот, кто-то большой и сильный несет меня саму. Этот некто заботлив и мудр: он ласково прикрыл мне глаза, окутал сонным теплом, и после трех беспощадных ночей я наконец-то могу отдохнуть в его объятиях. Неужели кто-то снова любит меня, заботится обо мне, берет на себя весь груз моих проблем и уносит меня все дальше и все выше – к безоблачному счастью?..

– Девушка! Девушка! Вы сейчас ребенка уроните!

Какой-то частью сознания я воспринимала эти слова, но вот отреагировать на них уже не могла. Я уроню ребенка… Значит, так оно и будет, значит, он упадет. Неужели эта женщина, которая теперь принялась трясти меня за плечо, не понимает, что это выше человеческих сил – проснуться, уснув после трех бессонных суток? Или кто-то по доброй воле готов вернуться в ад, краешком души побывав в раю?

– Девушка, а вам кормить его не пора?

Тут сознание больно укололо меня, я вздрогнула, и сон отлетел. Кормить… Да, действительно, он вертит головой. Господи, чем же я буду его кормить? Два с половиной часа назад я выпоила ему последнюю бутылочку молока. Всю ночь после прихода медсестры-спасительницы меня трясло от страха: найдется ли еще? Успокоится ли ребенок теперь хоть ненадолго? К счастью, молоко нашлось: в три часа ночи я подошла на медсестринский пост, и наша ангел-хранитель передала мне еще одну сорокаграммовую порцию. Ребенок жадно выхлебал ее (он явно не наелся, потому что продолжал втягивать щеки и причмокивать), но тем не менее заснул. Я не спала – меня колотил озноб: что будет еще через три часа? В половине седьмого, когда многие женщины уже покормили детей и сцедили скопившееся за ночь молоко, грянула настоящая удача: нам перепало шестьдесят граммов молока, и ребенок впервые наелся досыта, оставив тоненький белый слой на дне бутылки. В девять и в двенадцать часов нам снова достались неполные сорок граммов. У меня все сжималось внутри, когда я вырывала у него из губ пустую соску и слышала вдогонку ей причмокивание… Сама я по-прежнему была не в состоянии его накормить.

– Настоящее молоко приходит на третьи сутки, – уверенно сказала мне одна из медсестер. Сейчас я цеплялась за эту фразу как за спасительную соломинку: уже середина третьих суток после родов. Только бы нам добраться домой, а там я смогу сама накормить ребенка.

Почти в отчаянии я выглядывала в окно: сколько еще остановок? Две, три? Ребенок беспокоился все сильнее. Когда я спрыгивала с подножки троллейбуса, он уже вовсю крутил головой в разные стороны. Когда я бежала по дорожке к дому, он выкручивался из пеленок всем телом. Когда я, задыхаясь, вставляла в замочную скважину ключ, он стал издавать первые скрипуче-плачущие звуки. Я влетела в комнату, плюхнулась на кровать и, неловко задирая одежду, приложила его к груди. Он начал активно сосать, и у меня отлегло от сердца.

Подержав ребенка у груди примерно полчаса, я решила, что он наелся, и положила его на кровать, подстелив чистую пеленку. Теперь пора поесть и мне. Это я сознавала скорее умом, чем желудком, – ощущение голода за последние три дня стало уже чем-то привычным. После того как мне один раз удалось наесться с чужих тарелок, нехватка пищи переносилась немного легче, а вскоре бесконечное желание спать подавило все остальные чувства. Пустота и подсасывание в желудке были ничто по сравнению с лишенной сна головой. Но поесть, разумеется, надо… Я сделала шаг в сторону кухни.

Ребенок закричал. Нет, это неправда! Этого не могло быть – ведь он наелся только что! Я со стоном села на кровать и взяла его на руки. Он беспокойно перекладывал голову справа налево и открывал рот в поисках несуществующего соска. Прикладывая его к груди, я плакала от ненависти и обиды.

Мне больше не было жаль его – беспомощного и голодного. Если бы я могла его накормить, то, возможно, испытала бы к нему покровительственное, теплое чувство. Но я ничем не могла помочь ему, в то время как он страдал – страдал по моей вине, – и я начала его ненавидеть. Он превращал меня в преступницу, в изувера, обрекающего ребенка на голодную смерть. Я никогда не была жестокой и не хотела ею быть, но стала, стала лишь потому, что у меня родился ребенок!

Будь моя голова хоть немного трезвее, я бы подумала о самом простом выходе из этой ловушки – об искусственном питании. Но беда была в том, что думать-то я как раз и не могла! Голова звенела, вибрировала, ныла. По левой части затылка постоянно пробегали пугающие мурашки, словно мозг, не освеженный сном, рос, как на дрожжах, и искал выхода наружу. От страха я начинала ненавидеть ребенка еще сильнее, и когда минут через сорок он заснул, не выпуская соска изо рта, я оторвала его от груди с темным, недобрым чувством. Устроив ребенка так, чтобы он не свалился с кровати, я пошла прилечь в соседнюю комнату. Лежать рядом со своим мучителем мне не хотелось.

Едва я закрыла глаза, мне показалось, что мозг рвется вон из головы, дрожит и бьется о стенки черепа. Совладать с ним я не могла. Я цепенела от ужаса, чувствуя, как серое вещество смешивается с белым и вызывает какую-то неконтролируемую реакцию, от которой в глазах стояла чернота. Спустя какое-то время напряжение начало спадать, передо мной замелькали красочные пятна, затем – картинки. Приходило облегчение. Вот-вот я смогу забыться до конца…

Он закричал. Должно быть, он кричал уже несколько минут, но я только сейчас начала его слышать. Я уже проваливалась в сон, уже не чувствовала своей больной, чугунно-тяжелой, звенящей головы и радостно неслась в бездонную черную пропасть, но он успел схватить меня за грудки и выволочь наружу. Он не мог потерпеть, чтобы я хоть на секунду провалилась в бесчувствие, и, захлебываясь от возмущения, звал меня помучиться вместе с ним.

Я лежала, не открывая глаз и не поднимая головы. Я чисто физически не могла ее оторвать от серого матраса. Голова была неподъемным пушечным ядром, которое намертво приковало меня к постели, и если бы даже я заставила себя сползти с кровати, то стащить вслед за собой еще и голову я бы уже не смогла. А он кричал и все дальше и дальше оттаскивал меня от сладко дышащего сном черного колодца.