кого пороли за разлитое молоко. Ближе к тринадцати годам он просто взял — и прыгнул в майский вечер под несущийся на Тверь поезд.

Все это Иван сбивчиво, как можно суше пересказал. Граф, слушая, почти не поднимал головы. По лицу невозможно было прочесть, что он ощущает; ресницы опять почти прикрыли глаза — но взгляд вспыхнул, стоило повиснуть тишине. Темные губы, ставшие ярче от наливки, дрогнули. И граф тихо сказал:

— Что ж. Вы овладели отличным оружием — жаль, это все, чем я могу вас утешить. — Он медленно повернул лист к Ивану. — Вот… как-то так.

В первую минуту Иван решил, что на портрете совсем не он: и щеки не казались круглыми, и подстриженные у дешевого цирюльника волосы — неопрятными, и во взгляде темнело что-то такое, чего в зеркале он отродясь не замечал. Запечатленный человек определенно собой гордился, знал себе цену; в нем чувствовались твердость и храбрость, ну а неряшливая беспородность его была скорее очаровательна, чем отвратительна. Иван задумался было, начал подбирать тактичные комплименты вроде «Слишком хорошо, чтобы быть правдой». Но секунды шли, а с ними картинка будто менялась сама по себе. Если рассматривать черты в совокупности, знакомый облик действительно не складывался; если же приглядываться к каждой отдельно… вот же они, щеки, а вот небрежность; вот криво обрезанная прядь у уха и длинноватый острый нос-жало. Ни одного изъяна не упущено, но все равно красиво. Красиво в сумме, а не каждым слагаемым. «Влечение к душам», как есть и «корзина с яблоками». Таким граф его видел? Или все же не совсем его, а скорее Осу? Лестно. И он прошептал:

— Невероятно.

Граф удовлетворенно улыбнулся, кивнул и протянул ему лист. Выдвинул ящик, убрал остатки чистой бумаги и принадлежности — и, как обычно, тщательно запер все на ключ. Тогда это не настораживало. Тогда Ивану вообще было все равно, что там хранится, — листы и листы; у всех ведь есть свои секретные уголки.

— Буду видеть в этом немного лучшую версию себя, — сказал он.

— А потом и станете ею, — уверил граф. — Вы многое однажды перевернете в этом мире. Я таких вижу за версту.

Они выпили еще наливки. Тяжелая и дурманящая, она была совсем как эта красная удушливая толща, которая много лет спустя уносила Ивана все дальше из прóклятого дома.

4. Инок

Сущевская полицейская часть

1887 год, 24 декабря, вечер

Рука не болела, раны не было, но не покидало чувство, будто К. и вправду потерял недавно много крови. Вкус ее на языке мешался с желчной горечью, колыхал липкую неотступную тошноту. Хотелось пить, вот только было нечего: не открывать же коньяк, от которого станет лишь хуже? К. все же ощупал бутылку, просто чтобы убедиться: запечатана. Вслепую пошарил по столу потной, трясущейся ладонью и никакого ножа, конечно же, не обнаружил. Выдвинул ящик — перламутровая ручка и чистое острое лезвие сонно блеснули из густой тени. Что… привиделось? Все-все? Отчего же тогда так скверно, будто телегой переехали?

К. сидел на прежнем месте, за столом, но реальность качалась; он был один, но перед глазами плясали какие-то силуэты; вещи двоились, а потолок и стены то угрожающе наползали, то устремлялись прочь. Невыносимо… невыносимо, и на одной только свече, по-прежнему расплескивающей золото в темную ночь, можно было удержать сбитый прицел взгляда. На свечу К. и уставился, сосредоточенно и упрямо, сглатывая один за другим желчно-кровавые комки. Минута, две… мир успокоился, силуэты пропали, а во рту стало просто сухо, но не так уже противно. Теперь можно было и передохнуть без страха, что завалишься со стулом вместе, вывернув попутно желудок. К. сложил руки на столе, прижался к ним лбом и зажмурился, горбя плечи, точно черепаха, прячущая голову в панцирь. Не спать — так он себе велел. Не спать, просто хорошенько подумать.

Все с чертовой свечкой разыгралось по Диккенсу, да только проглянули и нюансы. Нет, нет, не были снами спиритические странствия, точнее, не совсем… Скорее череда видений о прошлом, увязанных впервые с настоящим; картина-гипотеза, нарисованная быстрыми мазками посылок и следствий, — и в ней заполнились наконец почти все белые пятна. Вот лицо Василиска, вот оно. Второй призрак, или галлюцинация, или бог весть какое существо не ошиблось. В потаенной глубине души К. понимал, что в статье об учителях и учениках не сошлось, и понимал давно. Достаточно тревожных маяков мигнули ему из темноты, еще когда все началось, — и не в злосчастных цыганах было дело.

Власть — эта тяга касаться, касаться, касаться, хоть украдкой, всех вокруг и пускать корни в душу. Рисунки, где хрупкой невинности было пугающе много, — этакая навязчивая идея, вовсе не беззащитная грань души графа, а наоборот — самая хищная. Сильные руки — ими только душить. Ключ на жилетной цепочке… правда ведь, среди часов и медальонов, звезд и лучезарных дельт мелькал большой ключ. А чертенок Lize? Не просто так она вечно вертелась возле чашки брата; не просто так умолчала, что ночь «разоблачения» выдалась тихой. И наконец вопиющее — совет. По всем ответам R., по гневу его и отчаянию читалось: он что-то знает, мучается, молчит лишь потому, что напуган и запутан. Нужно было не шарахаться от него, как делала прислуга; нужно было объясниться с глазу на глаз, предложить помощь за честность. Оса был в этом хорош: умел выводить на откровенность и внушать надежду, иначе от его статей не было бы такого резонанса; у него вообще не получалось бы собирать материал. Но в стратегии Осы всегда был изъян: говорил он преимущественно с жертвами и теми, кто на жертв указывал, — сердобольными соседями, друзьями, чинами зашедшей в тупик опеки. Пойти к тому, кого назначили виновным, выслушать его — этим Оса пренебрегал. Где-то боялся сделать жертве хуже; где-то понимал, что не по Сеньке шапка и могут заткнуть рот; в большинстве же случаев его просто не пускали на порог — и он решал бить в спину. И все-то пели ему оды… О глупец: пригрелся в лучах извечной правоты, не подозревал, что виновного и жертву можно перепутать — редко, но можно. Забыл: лучший способ распознать жертву, даже самую неочевидную, — услышать ее молчание; оно ведь будет кричать. А он-то как оглох! И не оправдаешься тем, что друг, покровитель, оплот философско-творческой мысли сбил с пути, указав, кого жалить. Вовсе он Осу не «сбил», а использовал и предал, после чего выбросил. Он…

К. закусил губы и