К. не ощущал его вообще, а вот свеча все плясала, разгоралась, тянулась, словно побег к солнцу. Солнцу… подобное можно было сказать о самом госте. Длинные льняные волосы его вились; свечение вокруг фигуры молочно золотилось, как зайчики из окна; лицо было тонким, даже нежнее, чем у D., но все вместе упрямо не складывалось в картинку фарфоровой хрупкости. Еще одна корзина, где небрежно брошенные яблоки обрели иной облик. Что-то грозное было в развороте плеч, и в прямой спине, и в печально-требовательном взгляде из-под плавно очерченных соболиных бровей. Одна деталь ужасала — багрово-синий след на горле, от удавления: не той ли веревкой, что теперь перехватывала тонкий стан? Похоже, она и заменяла призраку цепи: их не было ни поперек груди, как у старика, ни на запястьях, как у чиновника. Только тоненькая на шее — со скромным, без всяких самоцветов, православным крестом. От очередного движения крест этот качнулся. Юноша поймал его и сжал в кулаке.

— Не то… — пробормотал К. и кивнул. — Да, согласен, сегодня многое совсем не то, чем недавно еще казалось… — Язык все еще еле ворочался.

— Меня послали к вам, — проговорил дух все так же быстро, но правильно, — со словами, что вы буквально погибаете, что вы нуждаетесь!

— Нет, что вы, я не погибаю, — попробовал успокоить его К., стараясь не задумываться, кривит ли душой. — Вернее, все, что могло, уже погибло.

— Не все! — возразил дух. Судя по тону и по тому, как сверкнули глаза, это отнюдь не было утешение, скорее предостережение. — Не все погибло, поверьте мне.

К. всмотрелся в него и понял вдруг, что, в отличие от двух других, призрак этот не парит, а ступает по полу. Половицы поскрипывали, когда он переминался с ноги на ногу; если бы не свечение и не борозда на шее — сошел бы за живого. И вообще человеческого в нем виделось больше — теплого, участливого… тревожного. Может, просто умер недавно; может — вот таким молодым и не успел ни очерстветь, как старик, ни повредиться рассудком, как чиновник. Еще и ряса… знакомый смутно образ, такой же знакомый, как предыдущие два, но зачем удивляться подобному привету? Фантасмагория же, как есть, во сне или наяву — неважно. Фантасмагория до сумасбродства литературная.

— Вы… — он вгляделся в юношу еще внимательнее, — Дух Будущего? Будущего Рождественского Правосудия, если точнее. Признайтесь мне, — сказал К.: последняя мысль помогла ему собраться. — Признайтесь и не удивляйтесь, пожалуйста; есть один писатель, и он, кажется, чуть рассекретил ваше… ведомство, агентство, канцелярию — чем бы вы ни были.

Призрак не растерялся, не разозлился, наоборот — бледноватые губы его дрогнули в улыбке. Ответный взгляд остался спокойным и сосредоточенным, но вроде бы еще потеплел, а может, там даже и промелькнуло потаенное веселье.

— Конечно же, мы знаем, — уверил он. — Кто, полагаете, способствовал? Быстрее получается работать, когда с тобой уже знакомы, вы не находите? Или когда к твоему приходу хотя бы готовы: не кричат, не крестятся, не убегают! Как были готовы вы…

К. удивился, хотя еще недавно все чувства, кроме горечи, у него были придушены, даже не трепыхались. Нет, вот же, воскресли — вряд ли сами, скорее от журчания чужой речи, от света, мягкого, как сама весна. К. хотел даже спросить о степени секретности и небесной табели о рангах, но тут же понял: глупо. И совсем не его дело.

— В ваш век говорят, что мыслить нужно рационально, критически, научно, — сказал призрак. — И это хорошо, но в некоторых мыслях нужнее волшебство; в ваших его было достаточно. — Он отпустил крест и протянул руку ладонью вверх, то ли прося, то ли предлагая: — Так что, идемте? Вся эта философия славная, но я не стал бы терять время. — Он бросил взгляд на часы в темном углу, и они, неделю уже стоявшие, вдруг пошли. — Лучше поспешить. Пока некоторые вещи не вышли из-под моей юрисдикции.

Ладонь была белая, нежная, худая — точно в жизни он не работал ни дня. Едва ли — скорее смерть стерла следы монашеских трудов. Всматриваясь в эту руку, в участливое лицо, в ясные глаза, К. не мог избавиться от поразительного, кажущегося ворожбой расположения… и одновременно от ужаса, мешающего выпалить: «Да, да, последую за вами куда угодно». Последний сложно было поначалу объяснить, но минуло три секунды, пять — и понимание замаячило на краю разума. К., покачав головой, откинулся на спинку стула. И совсем незаметно, неосознанно вжался в нее взмокшими лопатками.

— Простите… — Все же полицейская выучка дала о себе знать: губы произнесли это легко, холодно и твердо. — Но я никуда более не пойду.

Мысли прояснились, природа ужаса раскрыла себя — и разлилась по телу фантомной болью, с какой еще недавно К. корчился на полу чужого кабинета в луже собственной крови. Мир снова поплыл, призрак раздвоился, стены задрожали — а по спине побежал озноб. «Нет, не вновь, не сейчас…» — забилось в висках. Хватит.

— Почему? — с лишь усугубляющим страх спокойствием спросил призрак, опуская руку. — Уверены? Мне казалось…

К. набрался мужества, протер глаза и посмотрел ему в лицо. Вспомнил опять бледную ладонь, тонкую и словно бы подростковую — а потом поднял на уровень глаз свою, грубую, обветренную и иссеченную после нескольких облав шрамами. Он знал: недавней раны там нет. Но также откуда-то знал, что призрак ее, скорее всего, видит.

— Мне казалось, я достаточно уже наказан, — тихо сказал К. и понял, как слова горчат, как сжимается от них горло. — И мне не кажется, что я выдержу третье наказание. Поймите, мне уже все ясно; я видел и поступки, и их последствия, и виновного…

Дух открыл рот, но К. с хлопком опустил руку на стол и не дал перебить.

— Я знаю, скольким хорошим, незаурядным, несомненно более ценным для мира, нежели я, людям стало из-за меня тяжелее жить, — продолжил он. — И знаю, что это не перекроют спасения всех тех, кому Оса… я… помог, прежде чем ошибся, и позже, когда пришел в это ведомство. Слезинка ребенка и мировая гармония… — Юноша не мог побледнеть сильнее, но стал вдруг прозрачнее, чуть отшатнулся. — Я все понимаю, все признаю, со всем и на все согласен. — К. говорил уже лихорадочно, хотя выталкивать слова было все сложнее. — И я все исправлю: теперь я понял, что именно, но мне нужно время… — Голос все-таки сорвался, пришлось прокашляться. — Время, понимаете? Все осмыслить и пережить. Время, а не еще зрелища. Их достаточно. Я, правда, все…

Юноша, пробормотав: «Нет, ведь мы…»,