и он рванулся вперед, будто вообще собрался залезть на стол. От неожиданности К. осекся, и дрожащие руки вмиг схватили его за ворот рубашки, сбили галстук. Дернули, встряхнули с внезапной силой — а потом дух, подавшись вплотную, выпалил самым несчастным голосом, едва не взвизгнул, точно вернувшись в свое отрочество, когда не обладал еще таким приятным глубоким тенором:

— Нет же, нет! Мне нужно от вас совершенно противоположное! — Он спохватился, понизил тон. — Бывают случаи, когда все наоборот, когда медлить, колебаться, думать нельзя! Вы должны поспешить, и, если не поспешите, упустите бесповоротное!

К. молчал. Он недоумевал, откуда такое отчаяние, участие и беспокойство; не мешал себя трясти; разглядывал борозду у призрака на шее, опять прикидывая, сколько тому было лет и кто, за что мог его — такого славного — повесить. Достоевский такого не…

— Скажите, а какое у вас орудие? — Вопрос сорвался с губ сам, неожиданно, и вроде бы не имел значения, да и ответ виделся прозрачным: милосердие какое-нибудь, доброта, в крайнем случае совесть, что же еще?

Призрак выпустил его и распрямился. Яростно пригладил встопорщившиеся волосы, раздул ноздри, упер в стол кулаки. И с неожиданной сухостью, вмиг став тем, кем и был, — инфернальным созданием, не терпящим смертного пустословия, — отрезал:

— Это сейчас неважно, хотя могли бы и догадаться. Еще немного — и оно вам точно не поможет, как и любые прочие. Так вы со мной идете? Больше предлагать не буду. И уж простите — некогда пока объяснять.

Он спрашивал, но не протягивал руки. Глаза его темнели, так же, как у обоих предыдущих в минуты злости… но эта темнота была немного иной — тоже более человеческой, противоречивой, болезненной. Этот призрак не относился к тому, во что его втянули, ни с высокомерным покровительством, как старик из Прошлого, ни с жутковатым проказливым азартом, как чиновник-дознаватель из Настоящего. Он, кажется, и сам опасался того, что ждало впереди. Но не собирался отступаться.

— Ладно… да, — кивнул К, почувствовав на последней мысли стыд. — Я иду. В конце концов, не может мне уже стать хуже, верно?

Он протянул призраку руку сам, но тот не среагировал. Ладонь его пошла в сторону свечи и замерла над ней — словно бы в задумчивости. Огонек опять проснулся, доверчиво потянулся навстречу, затрепетал, зазолотился…

— Хорошо, — шепнул призрак под гулкий, грозный ход часов. На вопрос не ответил.

Мгновение — и он схватил огонь в пригоршню, сжал в кулаке, точно жухлый лист. Улыбнулся. Казалось, он враз сбросил с плеч огромный груз, которого К. просто не видел.

— Будьте храбрым, но не отходите от меня далеко. Оступитесь — не вернетесь.

С последним напутствием кабинет окутала темнота.

То, что еще можно изменить

Свет вспыхнул так же быстро, как погас, но кабинет был уже другой. Не кабинет, маленький будуар: оправленные в перламутр зеркала с трех сторон; обитая лиловым вельветом кушетка не для сна, а скорее для отдыха с вином; французское трюмо, уставленное флаконами, футлярами и шкатулками. Тикали в углу золотые часы-колесница, показывая около двух. В воздухе истончался жасминово-апельсиновый флер.

К. ни за что не догадался бы, какая женщина может располагать столь обаятельно-роскошным уголком; казалось, ни одна из знакомых, скорее Мария-Антуанетта в лучшие годы. Но броская деталь подсказала — вертикальная картина на свободной от зеркал стене. Мужчина и женщина лежали в тени кипариса, сплетясь в объятиях, но не чувственных, а неизъяснимо печальных: мужчина прятал лицо у женщины на груди; она целовала его волосы, скорбно хмурясь. Склоненные ветви молодого дерева были то ли искуснейше вылеплены из глины, то ли сорваны с настоящего кипариса и подкрашены. К. не помнил эту работу Андрея, но узнавал и технику, и сюжет. Аполлон и Артемида, знаменитейшие мифические близнецы, скорбят по другу-царевичу, и в них, конечно же, ничего каноничного не было, кроме туник и плащей. Смуглые, темноволосые, они легко узнавались даже с совершенными скульптурными телами: в богоподобном облике D. запечатлел молодых графа и графиню; кипарис олицетворял их вдовство.

К. перевел глаза на призрака, молча стоявшего рядом, — и в ту же секунду настоящая графиня показалась из-за двери. Шла она нетвердо, темное платье волочилось по полу, голова была опущена, а губы — искусаны, не в кровь, но до жгучей неестественной яркости. Графиня прошла призрака насквозь, ничего не заметив, — и рухнула на стул. Она или очень устала, или была смертельно пьяна, или и то и другое разом.

К. глянул поверх нее в зеркало и, конечно, не увидел ни себя, ни спутника. Только печальное женское лицо светлело в золотистом полумраке, в мерцании пары приглушенных ночников. Графиня равнодушно посмотрела на отражение, вздохнула, потянулась к какому-то флакону — то ли освежить кожу, то ли, наоборот, смыть тусклые румяна — и замерла. С губ сорвался не вскрик, но измученный стон; глаза не расширились, но померкли и увлажнились. Она будто поранилась, укололась.

— Снова?.. — прошелестели губы. — Нет, нет…

На столе, подле узкого пузырька в жемчужном окладе, лежали окровавленные платки. Первый был измазан весь, второй — чуть-чуть, но оба К. легко узнал, потому что видел совсем недавно — во временнóм отрезке, вверенном чиновнику с цепями на запястьях, а ныне, похоже, безвозвратно отошедшем старику в алом. Нежный батист, легкая кружевная оторочка и красноречивые монограммы. «А. D.». Lize ли ослушалась отца и решила наябедничать тетке так нехитро? Или сам граф, разрываясь надвое, выбрал такой инфантильно-подлый способ «форсирования»? Графиня взяла платки дрожащими руками, поднесла к самым глазам, тут же скомкала, прижала к груди… через несколько секунд она плакала, низко опустив голову, скуля и бормоча: «Андрюша, Андрюша…» Плечи дрожали, чудеснейшая прическа, украшенная, как и у Lize, живыми цветами — скромными фиалками, — рассыпалась на глазах, точно невидимая рука по одному вынимала локоны и бросала на сгорбленную спину, на скрюченную шею, на смуглый лоб. Слезы капали на окровавленную ткань, на тумбу, на колени. Поразительно, но в этом горе, горе матери, промучившейся с сыном не год и не два, графиня казалась удивительно юной, совсем как печальная та Артемида, что трепетно обнимала на картине своего близнеца.

— Я знал… — с горечью прошептал К. Подошел вплотную, тронул трясущееся плечо прежней благодетельницы, догадываясь, что пальцы пройдут насквозь. — Знал, что вы меня обманули! — Он обернулся. — Мы все же пришли терзать мне душу?!

Дух покачал головой. Он не приближался, маячил на месте, где возник, руки его сложены были лодочкой перед грудью — и только сейчас К. заметил выглядывающий из этой лодочки огонек.