тихо засмеялся, чувствуя себя воистину безумцем. «Оса, Оса, Оса…» Нелепое малодушие: уходя в прошлое, все-то он говорит о себе в третьем лице, по кличке. Будто Оса — кто-то другой; будто Оса правда умер, а он, Иван, остался. Нет же, не Иван… К. Он только так себя и зовет — начал после злосчастного вернисажа. Понял бесповоротно, что имя запятнал и тезку из Федора Михайловича опозорил. Иван Карамазов, может, и не успел в рамках сырого сюжета стать борцом за справедливость, а вместо этого слег с горячкой. Иван Карамазов, может, вовсе не ведал, как правильно за нее — за эту самую справедливость — сражаться, вот и заболел. Иван Карамазов, может, и остался инфантильным интеллигентишкой, заражающим лакейские душонки ницшеанскими идеями, которые дальше уже кроились под личные страстишки… Но определенно Иван Карамазов ни разу не раскрыл рта и ни строки не написал, чтобы кого-то оболгать, даже неумышленно. Иван Карамазов — герой не самый сильный и симпатичный, но подлостей не совершал — ну правда, не считать же подлостью то, что в ночь убийства отца он уехал: не нанимался он в сторожа! То ли дело Оса… мерзавец Оса. Иваном ему зваться нельзя, право потеряно… как и другое — верить, что героя назвали в его честь: познакомились-то они с Достоевским раньше, чем тот начал из старых черновиков творить переосмысленную, на порядок расширенную, гениальную Галатею.

Смех превратился в сдавленные всхлипы, и К. зажмурился крепче. Нет, не будет слез, все уже, ничего не изменить. Одно осталось: собраться. Наверное, нужно прямо сейчас пойти к графу в дом; нужно потихоньку проникнуть в кабинет и все там перевернуть, но доказательства найти. Поймают? Да пусть — он отступится от здравомыслия и сделает как юродивый дурачок: начнет в три горла орать, что десять лет назад ошибся и вот, вот Василиск. Сразу никто не поверит, но переполох случится. Дом полон гостей; молва пойдет, а там будь что будет. Может, и R., узнав, решит вмешаться; может, этого он и ждет — чтобы кто-то подступился к его позору не просто так, а вооруженный хоть крупицей правды; вооруженный веским словом и личными мотивами…

На этой мысли сердце сжалось, упало, но одновременно — чуть просветлело. К. вдруг понял неочевидное, точнее, уверовал всем существом: не в него, не в его инициалы яростно кидали ножи из красного угла. На листе уцелела буква «К.», а ведь графа зовут Кириллом. Вторая же буква, сильно изодранная, могла быть в равной степени и «D», и «И». Удивительное все-таки существо, и как мучается. Значит, не устранялся, пытался чего-то добиться; даже хотел стреляться, то ли за свою честь, то ли за Андрея, то ли за обоих — неважно. Помочь нужно, любой ценой, скорее, вот только…

Вот только как он себя ни убеждал, внутренний голос сдавленно, зло шипел: «Как же, знаем… раскрой-ка глаза хоть на этот раз. Ничего не забыл?»

Кроме врагов, в Совином доме по-прежнему жили друзья, уязвимые друзья — нет, не друзья, конечно, но существа сродни хрупким вазам. К. не жаль было Lize, ей он желал всяческих кар — но не желал их, например, ее тете. Графиня много болела; ее живой характер поблек за красочной личиной близнеца. Она превратилась в тусклую хозяюшку; на вечерах постоянно тревожилась: либо наблюдала тайно за Андреем, либо чутко и уязвленно слушала, как обсуждают его одежду, повадки, побеги. Она растеряла и подруг, и ухажеров, что еще недавно прельщались ее неувядающей красотой. Она стала напоминать тень: не то сына, не то брата, не то сразу всего дома. Правда искалечит ее сильнее; непредсказуемый эффект, который эта правда произведет на D., — тоже. Переживет ли она вообще возвращение в прошлое? Как себя поведет? Может не поверить — и, сломавшись от «клеветы», действительно услать сына лечиться. И сам Андрей — сплошная незаживающая рана; как ему все преподнести? Вообще случиться может что угодно, так или иначе, дурное с высокой вероятностью, и снова он, К., будет виноват. Как тогда? По сути, он повторяет давнюю ошибку, рубит сплеча. Мудрее подумать. Подождать. Отбросить все на день, два, а то и на все Святки. С кем-то посоветоваться. Наверное, все-таки с R., а для начала можно с Нелли, как-то отвлеченно, абстрактно и аллегорично излить ей душу. Нелли чуткая умница, она подскажет, как разрубить самые сложные моральные узелки. А там придет и взвешенный план действий.

Да, именно так… Хватит! Нужно идти к L., пока не наделал глупостей; нужно погасить свечу, принесшую в святую ночь столько прозрений и страданий. Благо, и силы вроде вернулись, и все больше пережитые путешествия казались мороком от переутомления. Не зря сейчас столько пишут об удивительной природе мозгов; о том, какими окольными путями они выискивают истины; о том, в каких закутках рассыпают крупицы сведений, нужных для логических связей. Его, К., мозги сегодня расстарались. Пора бы дать им передохнуть и подремать; пора себя пересилить и переупрямить; пора…

— Выпить? — прозвенело в прохладном воздухе. — Потанцевать? Забыться?..

Незнакомый голос был мужским; чистый и молодой, он удивительно правильно выговаривал каждый слог. Несмотря на очевидный упрек в интонации, слова отчего-то не задели, наоборот — влили в душу мягкое успокоение, какое не всегда вливала и молитва.

— Не может быть, чтобы вы этого хотели, — продолжала тишина.

Какой же голос, почти ключевая вода… Спонтанно захотелось даже попросить глупость: «Продолжайте, говорите еще!» Видно, разум все барахтался в оцепенении, не до конца вернулся в действительность, лишь прикидывался ясным. Вскоре, впрочем, нелепый трепет сменился тревожным недоумением. Кто тут, кто смеет его поучать, а главное — кто опять читает его мысли как книгу? К. медленно — тело еще не совсем слушалось — распрямился, повел головой, разминая шею, и открыл глаза.

Гость поразил его, вопреки мысли, что силы поражаться иссякли еще на старом инквизиторе. Перед столом возвышался красивый юноша в черной, перепоясанной пеньковой веревкой рясе. На бледном лице играли неровные карминовые пятна — будто до кабинета он бежал что есть сил. Смотрел он в упор, темно-серыми глазами, строго, одновременно жалобно — и как пытливо! К. вздрогнул. Взгляд захотелось отвести, но он сдержался, облизнул губы и, унимая внезапно заколотившееся сердце, пробормотал:

— Здравствуйте, уважаемый дух. Что вам…

— Нет, нет, это все не то! — точно не слыша, выпалил юноша и чуть наклонился. Свеча задрожала от частого поверхностного дыхания. — Поспешите! Нам нужно

идти!

Дыхание это не было ни леденящим, как у первого призрака, ни теплым и живым, как у второго.