так же, как и мой нос. Я хочу домой, именно в эту секунду я хочу побыть одна, обнявшись с подушкой или заклятым унитазом, но дома.

— Это был Леон? — не унимается подруга, терзая мои нервы. — Или тот парень из ресторана?

Что?

Мои глаза округляются, а к щекам приливает красная краска. Я не из робких, но последняя выданная Сашей фраза задевает.

Я чувствую себя грязной.

Как? Как она могла такое подумать? Что сразу после развода я пущусь во все тяжкие? Я не ханжа, но даже для меня это неприемлемо.

О, Господи!

Закрываю лицо руками и кручу головой. Мне хочется истерически рассмеяться, громко в голос, но здесь спящий маленький ребенок, поэтому всё, что я могу себе позволить — закусить губу и громко выдохнуть.

Сашка хороший психотерапевт, и считать мою реакцию для нее не составит особого труда. Наверное, именно поэтому она придвигается близко ко мне и обнимает за плечи одной рукой:

— Прости, — шепчет подруга.

Мы молчим и слушаем тихое сопение малышки. Где-то за дверью слышатся голоса, смех, шум воды и звон посуды.

Во мне что-то тоже начинает звенеть тонкими колокольными переливами, рождественскими бубенчиками.

Я знаю, что это.

Так зарождается надежда, которой я не имею права поддаваться, выпускать из шкатулки, плотно закрытой неудачами и разочарованиями.

Черт побрал бы тебя, Сашка!

Злюсь на подругу.

— Ты же знаешь, что я не могу забеременеть, — уговариваю то ли себя, то ли Филатову.

— Никогда в это не верила и не поверю, — хмыкает подруга.

Она слишком наивна, а я прозаична.

— Мне пора. Я тебя искала, чтобы попрощаться, — встаю с дивана и смотрю сверху вниз на Сашу.

Не хочу продолжать этот разговор.

Слишком опасный и болезненный.

— Подожди минутку, — подруга вскакивает в след за мной и сует мне в руки малышку.

Механически принимаю ребенка и наблюдаю, как Сашкины пятки скрываются за дверью.

Супер.

Э-э-э…

И что мне делать с этой ПрЫнцессой?

Сажусь на место Филатовой в кресло и укладываю на колени ребенка, а в ладошке держу маленькую головку в желтенькой шапочке.

Разглядываю: редкие реснички подрагивают, а ее слегка сморщенная розовая кожа такая нежная, что я не могу устоять и провожу указательным пальцем по ее милому личику.

Усмехаюсь, когда в очередной раз убеждаюсь, что Юляшка — папина доча. По всем параметрам!

— Ну привет, будущая пловчиха!

Малышка смешно морщит носик и начинает кукситься.

— О-о-о, не ругайся! Это твой папаша так сказал, а не я! — еще не хватало, чтобы ребенок зашелся в истерике, когда я тут совершенно одна и панически не знаю, что делать.

Лучше бы я держала свой язык за зубами!

Хотя бы изредка.

«Ты можешь просто замолчать?», «Агата, просто помолчи», «Иногда молчание — золото, слышала такое?», «Умей вовремя закрыть рот», — в голове слайдами советских диафильмов переключаются обрывки воспоминаний, когда при очередной ссоре Леон бросал мне в лицо подобные фразы.

После этого я дико обижалась и плакала, считая, что меня тупо затыкают.

Теперь мне самой себе хочется залепить рот пластырем или скотчем.

Боже, я действительно не умею вовремя заткнуться и не сказать какую-нибудь редкостную чушь.

Теплый сверток в моих руках начинает заводиться словно тепловоз, оглушая мои перепонки поистине не девчачьим криком, рвущимся из распахнутого беззубого рта. Юлия Максимовна пытается выдернуть свои ручонки из пеленки, плотно обернутой вокруг тельца. Я уже вижу, как показывается маленькая лягушачья лапка и впадаю в анабиоз.

— Где же твоя мамаша? — шиплю я и вскакиваю, начиная ходить туда-сюда и трясти ребенка.

Я надеюсь, что это выглядит, как укачивание, иначе в будущем мне не хотелось бы стать причиной ее нарушенного вестибулярного аппарата.

— Э-э-э, подруга, так мы не договаривались, — пытаюсь достучаться до заходящегося в истерики ребенка. — Я всё понимаю, жизнь — боль. Я и сама бы была не рада, чтобы за меня решали кем стать. Но давай ты будешь высказывать свои претензии не мне, а своим родителям, окей?

Мы же девочки, мы должны понимать друг друга, черт возьми!

Сирене Максимовне, видимо, претят подобные разговоры, и она разрывается нечеловеческим ревом.

Господи, Игнатова, что ты несешь?

Успокой уже ребенка!

А как?

Что делать-то надо?

Сейчас я готова взять грех на душу и придушить свою подругу!

«Где она, лаазазэль![9]» — на нервной почве вспоминаю иврит, на котором не говорила уже долгое время.

Я поняла, что разговоры с Юлией Максимовной обречены на тот же успех, что и с ее родным невыносимым папашей, поэтому решаю что-нибудь спеть. Поюзав в чертогах своего недалекого разума, приходиться с чувством мировой печали признать, что я не помню, а точнее не знаю ни одной детской колыбельной. Мне хочется удариться головой о стену, потому что чувствую себя сейчас беспомощным, ни на что не способным бревном.

«Вот поэтому у тебя и нет детей, Игнатова», — язвит мой внутренний голос. И я велю ему заткнуться! Потому что на ум мне все-таки приходит кое-что: бабушкины еврейские частушки, которые она мне любила напевать в детстве. Но есть одна незначительная проблема — все они матерные.

Юлия Сиреновна заходится в очередном приступе ора, и теперь этот вариант мне не кажется таким отчаянно рискованным.

Надеюсь, малышка, твой папаша меня не убьет!

Да простят меня Грудное молоко и Молочные зубы, выбираю самые скромные куплеты и запеваю:

Мой миленок стал еврей — От ибитска сила! Не нарочно на заре Кончик откусила! Роза вянет от мороза, В этом нету кайфу, — Говорила тетя Роза, Уезжая в Хайфу!