Чувствую себя всемогущей и всесильной, потому что после второго куплета наступает долгожданная тишина. Настолько оглушающая тишина, что сдавливает уши, и тогда я упорно продолжаю:

Я евреям не даю, Я в ладу с эпохою. Я евреев узнаю Между прочим, по х…ю.

О-о-о, малышка, смотрю, мы подружимся?!

Надо будет узнать, есть ли у твоих родителей еврейские родственники как минимум, или блатные как максимум!

Я молюсь всем существующим и несуществующим Богам, чтобы Сашка пришла скорее, потому что багаж моих еврейских частушек стремительно пустеет, а лицо ребенка начинает приобретать недовольный и скучающий вид.

Согласна, юная ценительница народного фольклора, я тоже порядком утомилась.

О, нет, нет, нет!

Только не это!

Мои глаза мечутся по комнате в поисках какого-нибудь предмета, которым можно заткнуть рот. На ум приходит кляп, но, кажется, в детском мире это называется пустышка или соска. Когда ничего такого не нахожу, хватаю с комода погремушку и начинаю остервенело трясти ею перед лицом Юлии Сиреновны.

Господи, я надеюсь, что за это время я не оставлю ребенка инвалидом: с подпорченной еврейскими песнями психикой и нарушенным американскими горками вестибулярным аппаратом.

— Давай договариваться, — заглядываю в лицо Юлии Максимовны, которое стало похожим на лицо обгоревшего на солнце китайца: бордовым с микроскопическими ниточками вместо глаз. — Предлагаю сотрудничать: буду делать тебе макияж бесплатно. В будущем, — подумав, уточняю. В каком бы возрасте ни была женщина, она всегда хочет быть привлекательной. — А ты в настоящем, вот прямо сейчас прячешь от меня свои милые десны, окей?

— Проблемы?

Чертовски пугаюсь и подпрыгиваю вместе с ребенком на месте.

Прикрываю глаза, а потом смотрю на Леона, который прислонился к дверному косяку и не решается войти.

Он переводит свои теплые смеющиеся серые глаза с меня на ребенка, и мне становится неловко под его этим взглядом. Мечусь глазами по комнате, как преступник, будто я взяла чужого ребенка без спроса, и меня поймали с поличным.

Ну куда же ты подевалась, Сашка?

Приходи уже!

Игнатов входит, хотя отчетливо видит на моем лице то, что я не приветствую такое самовольное положение дел.

Мне хочется убежать, но я не могу этого сделать: на мне орущая будущая олимпийская чемпионка, однако, я уже не уверена в этом. Думаю, с таким голосом оперный театр по ней плачет.

Леон подходит ближе и забирает у меня ребенка.

А я отдаю.

Почему я отдала ребенка?

Как это произошло?

Бывший муж уютно укладывает малышку в кокон своих больших теплых рук и начинает незатейливо раскачиваться на пятках. Слежу за этими методичными движениями и успокаиваюсь сама. Он словно большой маятник психотерапевта: гипнотизирует, завораживает, обездвиживает.

Юлия Сиреновна расслаблено замолкает и, причмокивая своими сладкими губками, отключается.

Как он это сделал?

Нажал на какую-то неизвестную мне кнопку?

А мне почему никто о ней не рассказал?

Обессилено падаю на диван и роняю голову на грудь.

Я выжата: и морально, и физически.

Устало прикрываю глаза, а когда открываю — вижу Леона, стоящего спиной ко мне и тихо нашептывая что-то малышке.

Это так… гармонично… и красиво.

Да, красиво.

Ему очень идет.

Игнатов и ребенок — полная, мать ее, гармония!

Его руки созданы защищать и оберегать, в них тепло и уютно, и я хочу в них прямо сейчас. Эгоистично занять место этой маленькой засранки, для которой я всячески изощрялась, а уснула она в итоге в мужских руках.

Ухмыляюсь!

Четыре дня отроду, а уже ЖЕНЩИНА!

Игнатов присаживается рядом, и теперь мы вдвоем разглядываем спящего ребенка.

Я предельно четко осознаю всю неправильность ситуации: я, бывший муж и чужой ребенок, но, зараза, как же хочется на мгновение представить, что так могло быть…

Меня снова с головой накрывает этим паскудным чувством — чувством вины.

На себя.

Из-за того, что не смогла подарить нам ребенка…

А потом я начинаю злиться.

На него.

Из-за того, что никогда не обвинял, не требовал, не настаивал.

В глазах неконтролируемо щиплет.

Нужно уходить.

Не хочу, чтобы он видел меня слабой и беспомощной.

Тем более Игнатову, как оказалось, надежнее доверить ребенка, чем мне. Даже он знает, что с ним делать.

Я по всем фронтам отстой.

— Агат, я хотел погово…

— Еле нашла! Ой… — Сашка неожиданно распахивает дверь и замирает, глядя на нас.

Потом мерзко довольно чему-то улыбается и проходит в комнату.

— Привет, будущий папочка! — хохотнув, веселится Филатова.

Господи, что она несет?

Она что, спихнула на меня ребенка, а сама напилась?

Тот момент, когда сказала она, а стыдно мне. Хочется превратиться в воздух и сигануть в открытую форточку.

Глаза Леона расширяются точно баранки, он в полнейшем шоке.

— Ну, будущий крестный папочка, — изловчается хитрая Сашка.

Игнатов хмурит свои брови, укладывает ребенка в кроватку и пятится к двери:

— Ладно, девчонки, оставлю вас.

Обе провожаем его взглядом, и как только за ним закрывается дверь, шиплю:

— Ты совсем, что ли?

— А что? — непонимающе пожимает плечами подруга, но скорее всего прикидывается. — Смотри, что я нашла. Думала, выбросила. Как чувствовала, что пригодится! — Сашка раскрывает ладонь, а в ней лежит маленькая лаковая упаковка.

И она всё это время искала ЭТО?

Смотрю на подругу и не понимаю, когда из хомо сапиенс она превратилась в человека неразумного?

Гляжу на раскрытую ладонь.

Я знаю, что ЭТО.

Столько в свое время переделала их, что можно было соорудить из них веер.

— Ты ненормальная! — заключаю я. — Мне это не нужно, — шепотом кричу. — Ты бросила меня здесь одну