собираются морщинки. Лита показывает на кролика, который, удаляясь, становится всё меньше и меньше.

«Иди, Петра. Вслед за кроликом».

Гора слегка мерцает.

«Лита, меня перепрограммируют».

Я тянусь к её руке, но Лита исчезла. Я в панике ищу её за деревом. Торопыжка медленно прячется в норку в корнях сосны.

На фоне гор виднеется точка – кролик.

На этот раз я бегу. Когда кролик вдруг скрывается в дыру у основания красной горы, я едва не валюсь с ног. Ветер свистит, но слов в его дыхании не слышно, и я не знаю, куда идти дальше. Если это конец, то лучше остаться под сосной, с Торопыжкой в норке где-то неподалёку.

Я почти вернулась – в двух шагах оттуда, откуда пришла, и вдруг, как и раньше, вдалеке зазвучали, словно фиеста, гитары и скрипки. Я медленно поворачиваю назад к горам. И слышу мексиканскую мелодию:

En una jaula de oro

pendiente del balcón

se hallaba una calandria

cantando su dolor[33].

Даже в этом мире сновидений я больше доверяю ушам, а не глазам. Прикрыв веки, я слушаю слова баллады: историю воробья, освободившего из клетки самочку жаворонка, которая его предала и улетела. Воробей остался и поёт печальную песню о потерянной любви.

Hasta que un gorrioncillo

a su jaula llegó:

“Si usted puede sacarme,

con usted yo me voy”[34].

Звуки гитары всё громче, эхо всё тише. Музыка настолько громкая, что от неё содрогается тело.

Когда я открываю глаза, музыка и пение исчезают.

Зато появляется цветущий кактус, которого минуту назад не было и в помине, и показывает тропу в ущелье, как в какой-то знакомой cuento.

О стариках? Или о Бланкафлор? Попоке и Итсе? Почему я не могу вспомнить? Ярко-розовые цветы блестят, как рождественские огни.

Я иду, и песок пустыни сменяется булыжной мостовой с видавшим виды обшарпанным красным камнем, словно до меня по нему проходили миллионы людей. Если дорога хожена-перехожена, чего ж бояться?

Мои каблуки стучат по мостовой: тук-тук, дорога кончается перед трёхметровой деревянной дверью. По центру двери, как ветви глицинии, тянутся вверх железные свитки. Одна лоза уходит в сторону и заканчивается ручкой. Я протягиваю руку. На пальцы оседает пыль. Тяжёлая дверь со скрипом открывается ровно настолько, чтобы впустить меня, и я, втянув живот, протискиваюсь внутрь.

Дверь за мной закрывается, оставляя лишь полоску света у косяка. Дорога впереди погружена во мрак.

Вытянув руки в стороны, я нащупываю каменные стены. Делаю шаг вперёд и чуть не падаю с крутого уклона. Резко отшатнувшись, удерживаю равновесие. По мере спуска скупой наружный свет исчезает, и я погружаюсь в абсолютный мрак. Ни музыки. Ни ветра. Не так ли ощущается смерть? Никто меня не направляет и не держит за руку.

Коллектив добился своего. Я останавливаюсь. Зачем идти дальше?

Словно услышав мой вопрос, вдали появляется свет. Я продолжаю идти, стремясь к нему, пока не дохожу до конца туннеля. Над каменной аркой, словно закатное солнце над горами Сангре-де-Кристо, золотистым светом горит фонарь со свечой.

Я заглядываю в арку.

В центре комнаты топится чиминея, круглая индейская печь, из которой лениво идёт дым, погружая комнату в волшебное марево. Я принюхиваюсь: сосна.

Подойдя ближе к мерцающему голубому пламени, осматриваюсь. Вокруг меня, как спицы в колесе, ряды деревянных стеллажей от пола до потолка. Полки заполнены. Я прищуриваюсь, чтобы понять, почему кролик привёл меня сюда. И сердце прыгает от радости, когда я понимаю, что на них лежит – либрексы, невероятно много либрексов.

Я ахаю и пробегаю руками по ближайшей полке. В комнате стоит гул, призрачный шёпот тысяч рассказчиков в книжных шкафах поглощает меня. Лита правильно советовала идти за кроликом. Если я и не проснусь от этого сна, всё равно буду счастлива. Я нашла истории Земли!

Но что-то здесь не так. Упаковка одного либрекса перекосилась, как у птицы со сломанным крылом. Многие разбросаны по полу.

Будто спектакли с привидениями, в комнате проигрывают сцены из разных книг. Голоса исполнителей едва слышны. В следующем ряду лежат ещё либрексы, треснутые или разбитые на мелкие кусочки.

Из какого-то появляется нервная голографическая сцена: старик в тюрбане разговаривает с мальчиком в рваной одежде.

«Скажи своему сердцу, что страх страдания хуже самого страдания»[35].

Я просматриваю все ряды. Из тысяч либрексов примерно треть – лишь остатки того, чем они когда-то были. Даже здесь у меня сжимается сердце.

Образ человека в тюрбане подёргивается, и я едва слышу последние слова, когда он похлопывает мальчика по плечу.

«И ни одно сердце не страдает, когда отправляется на поиски своих мечтаний»[36].

Книга мне незнакома, но жаль, что я её не читала. Рядом лежит «Волшебник Земноморья», разбитый пополам. Читала я её по крайней мере раз пять. Могу рассказать, но не так, как Ле Гуин. Во мне всё переворачивается при виде книги в таком состоянии. Все мысли лишь о том, как бы её спасти. Я наклоняюсь, подбираю и укладываю остатки сокровища на полку.

Из тени меня зовёт голос: «Петра?» В конце стеллажей маячит неясная фигура. Это не отец, но от знакомых ноток я чувствую себя как дома, хотя здесь никогда не была.

Человек не шевелится. Я тоже. Но я его не боюсь. И никак не пойму, откуда я его знаю.

Он медленно приближается.

«Неужели ты наконец пришла?»

И выходит из тени на свет. Я сразу узнаю шевелюру песочного цвета и круглые очки.

«Бен?» – шепчу я.

Позади него прозрачный абориген негромко шепчет свою историю сотворения мира рыбой. Его фигура замирает, а голос искажается.

Глаза Бена блестят от слёз.

«Прости, – говорит он, глядя на рассыпавшийся либрекс. – Я пытался их спасти».

Я протягиваю руку, чтобы коснуться Бена, и отдергиваю. Всё это слишком достоверно и совсем не похоже на сон, поэтому я не понимаю, откуда тут взялся Бен, и нервничаю.

«Ты настоящий?» – спрашиваю я.

«Считай меня… последним земным библиотекарем, а внешность… того, кому ты доверяешь».

Он, гордо улыбаясь, смотрит кругом.

«Но я могу помочь найти всё, что хочешь. Вернее, что осталось. Бен загрузил в твою программу всё, что смог спасти».

Я смотрю на сокровищницу сказаний Земли и вспоминаю его последние слова: «Мир без историй погибнет». Он их спрятал. Передал их мне.

«Бен пытался…»

«Я – утилита, обслуживающая программа, – продолжает библиотекарь, перебивая меня, будто должен пересказать сценарий. – Я буду приспосабливаться во