Меня все время очень огорчало, что колено по-прежнему болело, поэтому не было и речи о том, чтобы танцевать «Русский танец». Я начал подумывать о том, как бы изменить хореографию «Шутов» или, по крайней мере, мою сольную партию в них. Поработав над танцем, я показал его Павловой, она одобрила, и его включили в следующую программу. Его встретили почти такой же овацией, как во время премьеры в «Ковент-Гарден», и я был очень рад, что мог снова танцевать с большой энергией. Перед нашим отъездом из Берлина Терпис посоветовал мне по приезде в Дрезден пойти в Вигман-шуле. Так он ответил на мою просьбу поучить меня ходить по сцене в соответствии с требованиями современной школы. Он сказал мне обратиться к Ханье Хольм, но она уехала; с тех пор многочисленные друзья по обе стороны Атлантики неоднократно пытались организовать нашу встречу, но я по-прежнему с нетерпением жду этого удовольствия. Я в должное время отправился туда и научился позволять своему телу управлять собой, опускать сначала мизинец ноги, а затем остальные пальцы, опускать пятку и переносить вес; ходить в соответствии с различными ритмами – под гонг и барабан, бежать crescendo и diminuendo[73], выписывать буквы алфавита с помощью шагов, ног и тела; сохранять бесстрастное выражение лица, а все чувства выражать только с помощью тела. Множество идей, часть из которых довольно интересная.

Затем мы отправились в Прагу, и я впервые оказался в славянской стране. Было так странно слышать язык, напоминающий смесь русского с польским; порой мне казалось, что я мог бы понять, если бы только знал, когда подобрать польское или русское слово, и тогда мог бы ответить. Мы выступали в большом концертном зале, по всему периметру которого проходила галерея. Не знаю, нравился ли наш танец зрителям, сидевшим у нас за спиной, могу только сказать, какое раздражение испытывали мы, не имея возможности куда-нибудь отвернуться и отдышаться после требующего усилий танца. В первом ряду сидела женщина с самым круглым лицом, какое только мне доводилось видеть; оно запало мне в память, и всплывает перед моим мысленным взором, словно тарелка в кухонном шкафу. В Праге я достаточно окреп, чтобы снова танцевать гопак. Это много для меня значило, но я не был готов к ответной реакции. Его пришлось повторять на «бис». Конечно, все мои друзья и доброжелатели говорили: «Не будь дурнем, твое колено только что перестало болеть, ты его снова повредишь!» Но я не мог отказаться, даже если бы сломал шею.

Всю ночь мы ехали в Вену. Я всегда представлял ее себе позолоченным городом и, когда вышел из вокзала, увидел лучи восходящего солнца, падающие на крыши зданий, – они действительно казались золотистыми. Мы танцевали в «Фолькс-опер» и обнаружили, что балет в Вене не может идти без осложнений. «Фею кукол» там не мог исполнять никто, кроме государственного балета, Берлину принадлежало подобное авторское право на «Пульчинеллу», так что Павлова не могла исполнять их там. Исполнение дивертисментов тоже не допускалось, и это очень затрудняло положение, поскольку «Лебедь» входил в дивертисмент, а венские зрители, как и все остальные, хотели видеть, как Павлова его танцует. Поэтому пришлось создать «балет» под названием «Карнавал»: выбегали шуты и представляли различных персонажей, исполнявших дивертисмент под галоп Мейербера, а затем следовал обычный дивертисмент, хотя порой артистам, не принимавшим участия в танце, приходилось стоять на сцене. Возможно, это старое постановление принималось для того, чтобы защитить балет, но на этот раз его удалось обойти. Печально, что дивертисменты из-за того, что представляют собой не связанные между собой танцы, не считаются произведениями искусства. Если так судить, то можно заявить, будто только фрески являются произведениями искусства, а миниатюры слишком малы, чтобы принимать их в расчет.

Все твердили нам: «Конечно же вам следовало видеть Вену перед войной». И мы сожалели, что нам этого сделать не удалось, но и сейчас сочли ее очень красивым городом. Мы посетили оперетту, но всем нам она показалась довольно скучной, поскольку мы ожидали чего-то особенного от подобного типа развлечения в Вене.

Мы переехали в Будапешт не в спальных вагонах, и мистер Левитов извинился, что их невозможно приобрести для такой поездки. Мы танцевали в Королевском оперном театре, где все еще царила атмосфера великолепия. Мы очень устали после ночного путешествия, на границу прибыли в чересчур ранний час, и нас, замерзших и одеревеневших, разбудили для паспортного контроля. Давид Латов, который не так смертельно устал, как остальные, отважился выйти на станцию и вернулся с сообщением, что бренди здесь очень дешевое, а большинство посетителей в буфете обуты в сапоги. Мы не сдвинулись с места, чтобы проверить полученные от него сведения, но когда на следующее утро прибыли в Будапешт, действительно увидели крестьянок в сапогах, сидящих на повозках, возвращающихся с рынка. Наш отель находился на берегу Дуная, и хотя у нас не было времени на осмотр достопримечательностей, музыка цыганских скрипок все еще отдается эхом в глубинах моей памяти. Город обладал чарующей атмосферой. Нас очень позабавило объявление в кондитерской: «Hier haben wir Funf-Uhr Tee um Vier Uhr»[74]. Нам было интересно, как здесь примут рапсодию Листа, – она была первой в дивертисменте. Приняли ее хорошо, поскольку венгерская публика восприняла как любезность включение ее в программу иностранной труппы.

В Белград труппа поехала не в полном составе; многие завидовали тем, кто оставался в столице Венгрии на маленькие каникулы. Что касается меня, я ни за что не отказался бы от посещения Белграда. Там королевский театр не отличался роскошью, присущей будапештскому, артистические уборные выглядели довольно примитивно, а атмосфера города в целом была слишком оживленной и приподнятой, мне даже показалось, что если бы я провел там целый месяц вместо нескольких дней, то, наверное, сошел бы с ума. Крестьяне носили национальные костюмы; плотники со своими вышитыми тюбетейками, крагами и лучковыми пилами выглядели почти как персонажи «Князя Игоря». Двое крестьянских ребятишек несли цинковую ванну, полную одежды, и выглядели так живописно, что я попытался их сфотографировать. Заметив это, они убежали, словно я был одержим дьяволом. Увидев группу солдат, ставящих на бойцовых петухов на углу улицы, я вспомнил о Мехико. Публика была восторженной до неистовства – мне пришлось повторять гопак, танцевать перед такой оживленной аудиторией было легко. В конце представления вышла делегация, чтобы вручить Павловой золотой венок и прочесть длинный адрес. Каким-то образом все это напоминало старые времена царской России. Югославский балет тогда только зарождался, и Павловой и ее труппе продемонстрировали нечто вроде repetition generale[75] Они исполнили кое-какие вариации из «Спящей красавицы»; «Голубая птица» выглядела почти комически, с танцовщиком, размахивающим руками, словно непрофессиональная королева лебедей. Однако там была восхитительная Красная Шапочка. В программу была включена и «Коппелия» с юной балериной Наташей Бойкович в роли Сванильды. Она дрожала от волнения, а в середине первого вальса разразилась слезами, выбежала к рампе и закричала: «Анна Павлова, я не могу, не могу!»