была чем-то совсем незнакомым. То были еще досталинские годы, но и сталинское лицо советской власти, показавшееся в Харбине в 1945 году, оказалось довольно добродушным. Конечно, случались аресты: первым делом схватили деятелей Русской фашистской партии и коллаборационистов, в том числе русских, записанных в отряд Асано вооруженных сил Японии. Известно, что за первый месяц пребывания в Маньчжурии Смерш арестовал 2 249 человек, в том числе 305 фашистских деятелей, 75 деятелей БРЭМа и 162 русских «изменника родины», а также большое количество японцев из Военной миссии и полиции[417]. Среди арестованных были церковные деятели и другие религиозные лидеры[418].

Успеху операции Смерша способствовала помощь Михаила Матковского – фашиста, хранившего регистрационные записи БРЭМа и, как теперь выяснилось, бывшего еще и советским агентом. Несмотря на тайную работу на СССР, Матковский был арестован, осужден и приговорен к десяти годам лагерей[419]. Та же участь постигла его друга Сергея Ражева (Ряжева), выпускавшего в 1930-х годах в Харбине фашистскую газету «Наш путь»: он провел почти десять лет в лагерях в Узбекистане и Мордовии, а потом работал электриком в Поволжье. (Тем временем его жена уехала в Австралию, а сам он смог воссоединиться с ней только в середине 1970-х[420].)

Среди немногочисленных харбинских фашистов, которые бежали вместе с японцами, когда к городу подступали советские войска, был Родзаевский. Он укрылся в Тяньцзине, прятался там несколько недель, а потом написал примечательное письмо Сталину, в котором раскаивался в том, что впустую потратил последние двадцать лет жизни на борьбу с Советским Союзом, потому что теперь он осознал, что «сталинизм – это именно то, что мы ошибочно называли „русским фашизмом“». (Можно представить себе, как это «обрадовало» Сталина!) Родзаевского, наряду с другими фашистскими лидерами, заманили в СССР, он добровольно вернулся туда и был арестован. Атаман Семенов не стал бежать при наступлении Красной армии и был вскоре арестован вместе с сыновьями и отправлен в Москву. На суде, состоявшемся в Москве 26 августа 1946 года, Семенова, Родзаевского и других приговорили к смертной казни за шпионаж в пользу Японии (фактически за пособничество японцам) и вооруженную борьбу против советского государства. Родственники Семенова попали в лагеря, хотя его младшей дочери Елизавете (которой в момент ареста отца было 11 лет[421]) позднее все-таки удалось уехать в Австралию, где она жила вместе с мужем, Николаем Михайловичем Явцевым[422].

По советским меркам, аресты, прокатившиеся волной по Харбину с началом советской оккупации, были адресными и относительно мягкими, их никак нельзя было сравнивать с массовыми арестами и расстрелами вернувшихся харбинцев в СССР в 1937 году. Эмигрантов, не занимавших официальных должностей, чаще не арестовывали, а вызывали в Смерш для беседы, а потом отпускали[423], и большинство мемуаристов, похоже, ставят смершевцев в один ряд, а своих друзей из числа советских офицеров и других знакомых – совсем в другой. И все же наряду с важными персонами порой страдали и простые люди. В 1945 году Смерш схватил Николая Покровского, харбинского парикмахера, который ничего не знал и ничем не интересовался, кроме своего ремесла, и даже не имел советского паспорта. Хотя его вскоре выпустили, этот арест бросил тень на его родственников, и им пришлось очень долго, до 1959 года, дожидаться визы в Австралию. В Даляне арестовали мужа Нины Черепановой, забайкальского казака, вместе с двумя его братьями и отцом. Его увезли в Советский Союз, от него очень долго не было вестей; а когда в 1953 году его выпустили из лагеря, его жена успела повторно выйти замуж и уже готовилась к отъезду в Австралию[424].

Советская оккупация как таковая продлилась недолго: советские войска вошли в Харбин в августе 1945 года, а в конце апреля 1946-го они уже передали контроль над Маньчжурией войскам китайских коммунистов. Однако это официальное положение вещей дает неверное представление о степени влияния, которое Советский Союз продолжал оказывать на жизнь Маньчжурии в первые послевоенные годы, когда китайская власть была еще слаба, а исход гражданской войны между националистами и коммунистами оставался нерешенным. В 1946 году уходившие советские войска передали власть над Маньчжурией армии китайских коммунистов под командованием Линь Бяо[425], но окончательную победу на всей территории Китая коммунисты одержали лишь в 1949 году. Советское консульство осталось на месте, и на русских эмигрантов советское влияние продолжало оказываться посредством Общества советских граждан, которое тесно сотрудничало с консульством СССР в Харбине, а также через сеть русских школ и молодежных организаций, созданных по модели советских и соответствующим образом воспитывавших юное поколение. В Маньчжурии Советский Союз оставался добрым «старшим братом», он регистрировал русских жителей региона и заведовал их делами – по сути, точно так же, как при японской оккупации это делал БРЭМ. Большинство русских теперь имели возможность встать на учет как «советские граждане» (хотя сам этот статус автоматически не давал права на жительство в СССР)[426].

Одной из важных задач, которую СССР стремился решить, был перевод Русской православной церкви в Маньчжурии в юрисдикцию Московского патриархата, который уже тесно сотрудничал с Советским государством и рассматривался властями как удобный инструмент. В Маньчжурии с этой задачей удалось справиться сравнительно легко: к концу 1945 года духовенство признало над собой власть Московского патриархата и затем передало церковное имущество в его собственность. Маньчжурские епископы не стали исключением[427]. Конечно, не все проходило так уж безмятежно, потому что китайские коммунисты относились к религии (точнее, к чужеземным религиям) еще более настороженно, чем советская власть, и в середине 1948 года они арестовали Нестора Камчатского[428] – митрополита, который радушно встречал вступавшие в Харбин советские войска, а ранее сотрудничал с русскими фашистами; они обвинили его в шпионаже в пользу японцев и отослали в СССР[429]. Но религиозную жизнь Галины Кучиной советское присутствие никак не затронуло, и советские официальные лица (у которых ей пришлось регистрировать свой брак) ни словом не возражали против ее венчания в православном соборе Харбина с соблюдением всех церковных обрядов[430].

Судя по всему, жизнь в Харбине казалась его русским жителям более или менее нормальной, во всяком случае, более нормальной, чем при японцах. И в самом деле, в мемуарах тех, кто уехал потом на Запад, а также в Советский Союз, сильно ощущается ностальгия по послевоенному Харбину. В конце 1940-х годов в Харбине жили около 25 тысяч русских[431], и культурная жизнь там била ключом. «Были заново отстроены клуб и театр железнодорожников», – вспоминала Галина Кучина.