Снедаемый одновременно и любопытством, и страхом, Феликс пополз к простенку, за которым исчез монстр. Но лучше было этого не делать.

Подвешенный за ноги цепями к крюку мертвый пленный свисал всей тяжестью тела к полу вниз головой, руками касаясь земли. Методичными движениями монстр сдирал с него одежду, рассматривал ее на свет, какую-то отдавал в руки одного из солдат, совсем негодную сбрасывал в угол. Цепи слегка поскрипывали под покачивающимся белесым телом жертвы. Лишив его одежды, которую долго и кропотливо сортировал, монстр откуда-то подцепил ногой таз, подпихнул его под голову жертвы и поднял с пола тесак.

Феликс в ужасе понял, каким будет его следующее действие, и как ужаленный дернулся обратно в свой угол.

Темница наполнилась звуками капающей в железный сосуд жидкости.

Зачем? Зачем была им кровь? Феликс терялся в догадках, что это за чудовищный ритуал?

Послышался скрежет, видимо, мясник стал точить об обломок кирпича свой тесак. Неужели он будет вспарывать кожу? Так, как это делают в самой обычной мясной лавке? Или охотники на привале? Феликс не раз видел, как сдирают шкуру с оленя или кабана… Сначала делают надрез на шее, сливают кровь, потом несколько длинных на туловище, с обескровленного тела кожа сходит, как обычная одежда. Давясь ужасом, Феликс отгонял видения, которые подсовывало его проклятое воображение. Пред глазами то и дело возникало повисшее на крюке нечто, обтянутое в мышечный корсет, видно каждую жилу, каждое волокно красно-белого цвета.

По теням, плясавшим на полу, он понял, что мертвеца с крюка вскоре сняли, уложив прямо на земляной пол. Мясник взялся за топор. Феликс зажмурился, когда тот замахнулся. Но звук… этот звук он будет помнить до конца своих дней.

Потом мясник долго – невозможно долго – возился, шурша и кряхтя, и вышел, держа в обеих руках по несколько наполненных чем-то холщовых мешков с красными разводами. Пришедшие с ним солдаты стояли с берданками и молча ждали, им не приходилось даже вскидывать ружья на пленников – те сидели так тихо, что можно было подумать, что их превратили в каменные изваяния. Солдаты механически последовали за ним, заперли двери и унесли с собой свет.

Оцепеневший Феликс, не дыша, продолжал сидеть, прижавшись к стене, еще с четверть часа. Ладони он вжимал в землю, будто боясь ее потерять, но не чувствовал кожей ее прохладного прикосновения, свело скулы, лоб пылал, а по спине стекали струйки пота.

Из ступора его вывело внезапное шевеление среди пленников. Послышался странный звук, будто лакала собака, – наверное, кто-то подполз к тазу с кровью. Краем глаза Феликс заметил, как мимо кто-то проходил – очевидно, самый смельчак. К нему потянулись второй, третий, четвертый… Вскоре у таза собрался весь тюремный состав, кроме больной француженки и Феликса – он продолжал с леденящим ужасом прижиматься к стене в своем углу. Мясник, наверное, оставлял им какие-то непригодные части. Камеру наполняли прихлебывания, шамкающие и чавкающие звуки, от которых у Феликса холодело сердце, темнело в глазах и едва не вывернуло наизнанку. Он заметался из стороны в сторону, сжимая руками рот. Растущая паника захватила все его существо, он не выдержал, издав громкий вскрик существа, предчувствующего свою страшную участь. Это была единственная пища пленников. Им не приносили даже воды. Вот почему они такие… одичало притихшие.

Когда первая волна приступа отчаяния сошла, в голову явилась здравая мысль, и он невольно посмотрел на больную. А как же она? Как она выживала все это время, не имея сил подойти к кормушке. Он подполз к ней, снял бекешу, стал внимательно изучать: густо перемазанное застаревшей кровью платье, под ногтями чернота, рот и щеки в разводах – значит, двумя-тремя днями назад у нее еще были силы достать себе пропитание. Накрыв ее вновь, Феликс отполз к самому дальнему углу, чтобы не видеть и не слышать своих собратьев по несчастью.

К ужасу стало примешиваться раскаяние. Комом в горле пришло осознание, что это ему небесная кара за все убийства, к которым он был причастен. Мыслительный процесс забуксовал на одной этой страшной, тошнотворной мысли. Она пронзала бесконечными электрическими разрядами, била дубинкой, обливала ледяным душем, заставляя вздрагивать, дрожать, ежиться. Постепенно все это слилось в единую вибрацию, будто Феликса посадили на карусель, находящуюся под высоким напряжением, с которой нельзя сойти. Он раскачивался, стонал, иногда сбивал душевную боль физической – стукался виском о стену или молотил кулаками об острые края кирпичей. Но удары дарили лишь недолгое отупение, пустоту в голове. А потом мысль, что его постигла кара господня, возвращалась, впиваясь острыми клыками в сердце. Сколько он так просидел, забившись в угол, обнимая колени, как напуганный ребенок? Феликс потерял счет времени.

Вскоре в отдалении зашевелилась его бекеша, из-под нее, как только что проснувшийся от зимней спячки медведь, выползла на четвереньках француженка. Застыв на месте и слегка покачиваясь на обессилевших ногах и руках, подметая волосами пол, она некоторое время прислушивалась к звукам тишины. И только потом поползла к останкам разделанного пленника – вряд ли там что-то осталось после того, как поработали ее сокамерники. Но она все же нашла для себя какие-то крохи. И довольно продолжительно раздавалась ее тихая возня, жевание, шуршание, с противным скрежетом она двигала таз, очевидно, ища на его дне последние капли. Феликс не замечал, как, слушая эти звуки, дрожал, будто от разрядов тока. Наконец они стихли. И точно так же не спеша женщина вернулась к своему ложу, накрылась бекешей и быстро уснула.

Спустя сутки или двое в Феликсе совершенно естественно, как в любом живом существе, имеющем инстинкт самосохранения, проснулась жажда выбраться, растормошить сокамерников, внушить им, что нельзя превращаться в безмолвных и всему покорных животных, что нужно сражаться, биться за свободу и, если ничего не выйдет, перепробовав все, погибнуть в сопротивлении, но никак не в бездействии. Лучше смерть, чем жалкое существование цепного каннибала, которому кидают обглоданные кости.

Он пытался с ними говорить, убеждал, он хватал их за руки, тряс за плечи, а они закрывали лица, отстранялись, вяло обороняясь от него локтями. Он придумывал десятки планов нападения на мясника, он предложил вооружиться, выкорчевать камни, заточить остатки костей, что грудой лежали в углу того места, где, очевидно, была разделана не одна жертва. Но его не слушали.

Более того, ему не сказали ни единого слова.

За эти два дня Феликс, кроме отчаянного «ильзарив», не услышал больше ничего. Он будто говорил с тенями, с чучелами, набитыми соломой.

Тогда он решил, что нападет один. И, когда явились за очередной жертвой, он исполнил свой план. Сжимая в руках собственный сапог, притаился за простенком, куда в прошлый раз не доходил свет фонаря. Он рассчитывал оглушить того, кто держал ключи, каблучной набойкой из металла – если попасть точно в висок, где череп тоньше, можно и убить. Но его огрели по голове прикладом раньше, чем он замахнулся, и весь процесс свежевания он благополучно провел в обмороке.

На четвертый или пятый день Феликс ощутил слабость и сильную головную боль от обезвоживания. Свернувшись калачиком в своем углу, он гонял другую страшную мысль – скорее бы они пришли и наполнили жестяной таз кровью. В голове раздавались фантомные звуки стекающей в жестянку жидкости. Пить! Пить!.. Говорить ни с кем не хотелось. Феликс старался не думать о мучащей его жажде, перебирал способы покончить с собой, доступные в этой камере. Самый желанный – наброситься на солдат, как волк. Рвать всех подряд когтями и зубами, пока не пристрелят. Но эту счастливую возможность он упустил. Надо было лезть на рожон, когда были силы. Сейчас случится то же, что и прошлый раз, – его лишь оглушат, отпихнут в сторону, и он пролежит бездвижным кулем сутки.