Несколько остыв, прекратив беситься, Феликс огляделся. Оттого, что в глазах плясали звезды и вспыхивали искры ярости, ему показалось, что подземелье ярко освещено. Как будто под прожекторами, отчетливо он видел столетнюю кирпичную кладку в черных пятнах плесени, высокие арки, уходящие куда-то вдаль, ржавые решетки на дверях, каких-то оборвышей, ютящихся прямо на земляном полу вдоль стен. Но теперь вдруг все померкло, сгустились сумерки, и он с трудом мог разглядеть, где он. Наверное, те, кто его приволокли сюда, имели с собой факелы или фонари, поэтому так хорошо все было видно вначале и так плохо, когда они ушли.

Вновь вцепившись в ржавые прутья решеток, он принялся трясти их, но через минуту оставил двери в покое.

Это был винный погреб в самом классическом его виде. С арками-нишами для хранения бочек, с коридорными разветвлениями. Где-то вдалеке, прямо против запертых дверей, имелось окошко-продух, выделяющееся во тьме светлым прямоугольником и хоть как-то рассеивающее глухую тьму подземелья. Феликс развернулся в камеру, стал оглядывать стены. Люди сидели притихшие, опасливо поблескивали белки их испуганных глаз в неверном свете, едва доползавшем из окна-продуха.

– Давно здесь? – спросил он.

Ему не ответили. Он выждал минуту.

– Вы чьих будете? Красные? Белые? Черные?.. Ну, в смысле анархисты?

Молчание. Что ж, заговорят после, когда привыкнут к новенькому. Но пока лучше держаться от них подальше. По одежде понять было невозможно, кто такие, все они были облачены в ужасную рвань, покрытую грязью, кровью, чем-то еще, впрочем, как и он сейчас. Постепенно пленники стали выбираться из оцепенения, зашевелились, задышали, откуда-то из дальнего угла раздался стон, оханье.

Феликс вновь задал свои вопросы, не получив ответов. Стоны из дальнего угла участились, они стали сопровождаться тяжелым, хриплым дыханием, перешедшим в длительный и надрывный кашель. Пришлось пойти глянуть.

В самом дальнем углу, прямо на земляном полу, лежала женщина, сжавшаяся в калачик и уткнувшаяся лицом в стык двух простенков, кирпич вокруг нее был темным от крови. Кашель чахоточный – Феликс тотчас узнал его гибельные ноты. От чахотки умерла его старшая сестра, не достигшая гимназического возраста. Он подсел к женщине, коснулся плеча, попытался развернуть лицом к себе. Платье, руки, лицо – все было мокрым от постоянного кровохарканья.

Феликс тотчас снял с себя бекешу и накрыл больную. Лет ей было не больше двадцати пяти – тридцати, густые волосы, торчавшие как пакля, непонятного цвета, на ногах туфельки. Она была в забытьи, но очнулась, почувствовав тепло. В винном погребе стояла приличествующая подземельям сырость, оставшийся в гимнастерке Феликс вздрогнул от пробежавшего по телу озноба. Зашевелившись, она что-то прошептала, можно было разобрать лишь несколько французских слов.

– Кто вы? – спросил Феликс.

Она замотала головой, приоткрыла блестящие и красные от крови губы.

– Вы здешняя? Вы здесь живете… то есть жили, там, наверху?

Сил говорить у нее уже не было. Феликс поправил на ее плече бекешу, сел рядом, откинувшись спиной и затылком на стену.

– У нее чахотка! – обратился к пленникам он. – Ей нужен врач.

А в ответ привычное молчание. Феликс заметил, что, когда он говорил, они переставали шевелиться, исчезал звук их дыхания. Эти люди были чем-то напуганы. Чем можно запугать до такой степени? Они не шли на контакт, опасались его, хотя при нем не было оружия – Феликса полностью выпотрошили, оставили только свисток на шее. Может, они иностранцы и не говорят по-русски? Феликс задал свои вопросы по-английски, который знал хорошо, по-французски, даже по-немецки, хоть тот у него и хромал. Он тыкал пальцем в красную повязку на своей гимнастерке, объясняя, что он большевик, за советскую власть. Безрезультатно.

Вспомнив о свистке, Феликс невольно полез рукой за шиворот, потянул за бечевку, сжал в пальцах небольшой оловянный предмет. Услышит ли отсюда его отряд? Стоит ли злить тюремщиков пронзительными звуками? Не лучше ли подождать, пока атамана слопают его товарищи из охранки? Интересно, сколько потребуется на это времени?

Феликс глянул на тяжело дышащую под его бекешей женщину. Она умрет раньше, чем венгр доберется до Рязани.

Эх, была не была – он поднялся, подошел к решетке и что есть мочи начал дуть в свой свисток. Минут пять дул изо всех сил, пока не онемели губы. В ушах звенело, закружилась голова. Никто не явился. Он глянул за плечо на притихших пленников, в недоуменном ожидании глядящих на новенького, который так отчаянно пытался спастись.

Недолго ему оставалось сохранять бодрость духа.

Свистел он на все лады полчаса точно, если не час, – безуспешно. Свистел, пока не потерял силы, не опустился на колени на пол рядом с решеткой, продолжая держать в одной руке свисток, другой – цепляясь за прут решетки, чтобы не упасть окончательно. И все же сдаваться он был не намерен, делал паузы на передышку и принимался за свое пронзительное оружие вновь. Ревотряд его не бросит, почуяв неладное, попробует подойти ближе и найдет, как вызволить командира из атаманского плена.

Внезапно в глубине, где был продух, раздался знакомый звук, будто спускались по лестнице. Шаг, шаг, шаг… Феликс быстро спрятал свисток в сапог и отполз к чахоточной. Она всполошилась, приподнялась на локте и все хрипела странное: «Ильзарив, ильзарив, ильзарив!» Не сразу Феликс понял, что это по-французски – «ils arrivent», что значило – «они идут». Он не стал спрашивать, кто же это идет. И так было ясно, что атаманская свора, вероятно, привлеченная длительным свистом из-под земли, явилась покарать нарушившего их покой. К решетке двигалось облако света.

Через минуту появились тени, заскрипели ставни и замки, в темницу вошли человек десять, все с обрезанными берданками, наставили короткие дула на пленников, тотчас павших ниц на землю. Один из тюремщиков схватил за шиворот первого попавшегося, поставил трясущегося лицом к стене. Феликс не успел понять, что происходит, как избранника уложили выстрелом в затылок. Вновь послышались шаги – тяжелые, шаркающие, точно шел хромой, – и к решеткам приблизился человек в прорезиненном фартуке, надетом на голый торс, под фартуком были только галифе и высокие сапоги. Тело у него было рыхлое и белое, как личинка. В руках он нес какие-то инструменты, не то ножи, не то крюки – что-то железное и острое.

Но взгляд Феликса был прикован к лицу. В свете нескольких керосиновых фонарей оно выглядело ужасающим. Блестящий изогнутый череп с внушительной вмятиной, искаженные не то травмой, не то психическим нездоровьем черты лица, черные тени под глазами с пустым взглядом машины, уехавшие вниз уголки болезненно приоткрытого рта.

Этот Франкенштейн со вдавленным черепом перенес в одну огромную лапищу охапку инструментов, другой подцепил застреленного за шиворот и поволок куда-то вглубь погреба, исчезнув из поля зрения за простенком с аркой. Его тень длинным черным языком расползлась по полу до самой решетки. Было видно, как она шевелится от его движений. С минуту Феликс сидел неподвижно – он был единственным, кто не пал ниц, подобно мусульманину во время намаза, долго приходил в себя и слышал только ужасающий гул выстрела, все еще звеневший в ушах. Но когда гул рассеялся, послышались лязг и скрежет, точно крутили лебедку с цепями.