Даже при автократическим режиме три фактора работают против эффективности любой цензуры: время, которое проходит между публикацией и запретом, человеческие качества самих цензоров и сопротивление общественности.

Сочинение Гоббса De Cive, «О гражданине», опубликованное в 1642 году, попало в Индекс запрещенных книг в 1654-м, когда уже было выпущено четыре издания; а Оксфордский университет распорядился сжечь ее только в 1683 году, когда по рукам разошлось уже шесть изданий.

Это отставание нельзя полностью объяснить более медленными средствами сообщения того времени, но отчасти его следует отнести за счет хороших и плохих качеств тех людей, в чьих руках находился меч цензуры. Можно сказать, что чем совестливее цензор, тем менее охотно он принимает меры. Порой усердные цензоры даже активно помогали авторам. Жестко критикуемое управление лорда-камергера, занимавшееся выдачей разрешений на пьесы, показывает примеры сочувственной и готовой помочь цензуры, как о том свидетельствует столь бесстрашный и независимый критик, как сэр Алан Герберт.

В целом, однако, история цензуры содержит больше примеров ошибок, совершенных по причине тупости, нежели чувствительности. Политическая и моральная цензура, пожалуй, была куда более беспардонной и нелепой, чем идеологическая. В конце концов, опытный богослов может без особого труда решить, совпадают или нет те или иные положения с догматами его церкви. Но в сфере политики и морали потомкам, как правило, очень трудно объяснить себе полное неразличение между хорошими, посредственными и плохими авторами и даже между защитниками и противниками идеи.

Цензура является лишь одним из аспектов страстного стремления к контролю и унификации, которое всегда (или почти всегда) присуще государственным органам. Она нашла неожиданного сторонника в лице Г.В. фон Лейбница, одного из самых просвещенных философов и политологов своей эпохи. Он задумал «реформу» немецкого книгоиздания, которая в итоге превратила бы авторов, издателей и книготорговцев в государственных служащих (1668—1669). Не метод проб и ошибок, а правила и предписания, не вдохновение, а инструкция должны были стать руководящими принципами литературы. «Ничто не должно издаваться, – гласил один из разделов, – без предварительного изложения того, какими новыми знаниями автор способствовал благу общества».

Аналогичный план разработал австрийский канцлер Меттерних, защитник и покровитель всех реакционных движений Европы первой половины XIX века. Он стремился к централизованной организации всего германского книгоиздания под строгим государственным контролем, дабы «разрушить неограниченную власть книготорговцев, направляющих общественное мнение Германии».

План Меттерниха был оглашен в том же 1819 году, когда постановления о цензуре из Карлсбада пытались удушить либеральное движение в Германии, подвергая предварительному надзору все политические брошюры менее 320 страниц. Однако печатники и издатели довольно успешно противостояли этой мере: использовали самые мелкие листы, самые крупные шрифты и всяческие уловки, которым научила их вековая борьба с цензурой.

Рубеж XVIII—XIX веков стал решающим этапом в истории книгопечатания. Это был не разрыв, а, скорее, внезапный скачок вперед. Он сказался на технике печати, способах публикации и распространения и на читательских привычках. Наборщики и печатники, издатели и продавцы, посетители библиотек и покупатели книг перешли или были вынуждены перейти к новым методам производства и потребления. Технический прогресс, более рациональная организация и обязательное образование взаимодействовали друг с другом. Новые изобретения снизили стоимость производства; массовая грамотность создала новый спрос, национальные и международные организации расширили каналы распространения и облегчили переток книг со складов издательств на книжные полки читателей.

Почти полная механизация всего процесса от литья литер до переплета не лишила работы мастеров и не понизила качество их продукции; также и снижение стоимости не сопровождалось сокращением зарплаты или прибыли. Напротив, все части книжной отрасли почти непрерывно расширялись в количестве, росла их экономическая надежность, а покупатели книг пользовались плодами возросшей эффективности и качества и снижения цен.

Интеллектуальная атмосфера эпохи благоприятствовала фундаментальным изменениям, и само книгоиздание старалось отвечать на новые потребности. Благодаря достижениям мыслителей-рационалистов в области просвещения умножилось число грамотных людей; периодические издания, альманахи и газеты проникли в классы, до той поры совершенно незнакомые с литературой. Промышленная революция создала новую публику, более богатую, которая во втором поколении стремилась заполнить пробелы в своем интеллектуальном и литературном образовании. Американская и Французская революции расшевелили интерес к спорным вопросам политики, экономики и общества. Локк, Юм, французские энциклопедисты и Кант научили публику рассуждать, задаваться вопросами и обсуждать проблемы и институты, которые прежде считались само собой разумеющимися. Прилив либерализма и демократии заставил власти оправдывать собственную политику и поступки или по крайней мере начал подвигать их к этому; критика требовала опровержения. Короче говоря, время бросило вызов общественному мнению, и, когда писатели по обе стороны баррикад приняли его, печатникам пришлось удовлетворить неслыханный дотоле спрос на гласность.

Прошло 350 лет после изобретения Гутенберга, прежде чем в технике печати произошли какие-то изменения. Между скромным станком, на котором Гутенберг отпечатал свою 42-строчную Библию, и станками, для размещения которых Джон Ванбру спроектировал просторный Кларендон-Билдинг в 1713 году, не было принципиальной разницы. Теперь же в течение одного поколения печатная отрасль претерпела полнейшую перемену. Все эти изобретения привели к тому, что выход продукции с каждого станка и с каждого человеко-часа увеличился в такой степени, какая не могла и присниться первым печатникам, и в то же время они настолько уменьшили стоимость производства и цену окончательного продукта, что это превзошло все самые сумасбродные ожидания первых издателей и книголюбов. Почти все эти изобретения предлагались и появлялись уже когда-то раньше; но инертность и прямое сопротивление переменам мешали их внедрить. Уже в 1772 году базельские печатники заставили городские власти запретить усовершенствованный ручной станок, так как его изобрел не профессиональный печатник. Один печатник из Йены в 1721 году выразил общее мнение своих коллег, когда злопыхательствовал по поводу «чертова негодяя», который пытался нарушить «прекрасно устроенный покой» печатников, предлагая всяческие новшества.

Почитателю доктора Фелла и ван Дейка потомки обязаны самой исчерпывающей книгой о мастерстве вырезания шрифтов, литья литер и набора, прежде чем были изобретены механические прессы и наборные машины, – Джозефу Моксону (1627—1700), уроженцу Йоркшира. По профессии он был гидрографом и в 1660 году был назначен королевским гидрографом; однако в сферу его интересов входили всевозможные прикладные науки, а также математика, география, астрономия и архитектура (одна из его книг была посвящена сэру Кристоферу Рену), а также каллиграфия и типографика. С 1667 по 1679 год он опубликовал 38 руководств по профессиональному обучению мастеров в области обработки металлов и дерева. Двадцать четыре из этих трактатов впоследствии были опубликованы им в виде книги, озаглавленной Mechanick Exercises, or the Doctrine of Handy Works, «Механические упражнения, или Доктрина ручных работ» (1683). Она задумывалась как учебник для всех, кто занимается производством книг, которое к тому времени, как говорит Моксон, «по необходимости разделилось на несколько профессий: мастера-печатника, резчика литер, литейщика литер, обработчика литер, наборщика, корректора, тискальщика, изготовителя печатных красок, а также некоторые другие профессии, к которым они прибегают за помощью, как, например, кузнеца, столяра и т. д.». Книга оставалась незаменимым кладезем информации обо всех аспектах технологий книгопечатания в период от Гутенберга до Кёнига.