Нелегальная деятельность Дзержинского была сопряжена с многочисленными поездками по Польше. Часто он бывал в Лодзи. Именно отсюда он с возмущением писал о расстреле 23 сентября 1907 г. семи рабочих и одной работницы фабрики Зильберштейна по распоряжению военного генерал-губернатора Казнакова, после того как возмущенные рабочие убили владельца фабрики. При этом только один из рабочих имел отношение к убийству Зильберштейна.

3(16) апреля 1908 г. Феликс Дзержинский был арестован уже в пятый раз. Он был заключен в X павильон Варшавской цитадели. Здесь 17 (30) апреля 1908 г. Дзержинский, после двух недель заключения в одиночной камере, начинает вести свой знаменитый «Дневник заключенного». Он делает первые записи, объясняющие это решение: «Всего две недели я вне живого мира, а кажется, будто прошли целые столетия. Мысль работала, охватывая минувшее время — время лихорадочного действия, — и доискивалась содержания, сущности жизни. На душе спокойно, и это странное спокойствие совершенно не соответствует ни этим стенам, ни тому, что покинуто мной за этими стенами. Словно на смену жизни пришло прозябание, на смену действиям — углубление в самого себя. Сегодня я получил эту тетрадь, чернила и перо. Хочу вести дневник, говорить с самим собою, углубляться в жизнь, с тем чтобы извлечь из этого все возможное и для самого себя, а может быть, хоть немного и для тех друзей, которые там думают обо мне и душой болеют за меня, — и этим путем сохранить силы до возвращения на волю»[468]. И здесь же, в продолжении — тюремные реалии: «Завтра Первое мая. В охранке какой-то офицер, сладко улыбаясь, спросил меня: «Слышали ли вы о том, что перед вашим праздником мы забираем очень много ваших?». Сегодня зашел ко мне полковник Иваненко, жандарм, с целью узнать, убежденный ли я «эсдек», и, в случае чего, предложить мне пойти на службу к ним… «Может быть, вы разочаровались?». Я спросил его, не слышал ли он когда-либо голоса совести и не чувствовал ли он хоть когда-нибудь, что защищает дурное дело…»[469].

Одиночное заключение скоро сказывается на здоровье Дзержинского. Он сам фиксирует в дневнике странные изменения в своем характере. В записи от 24 апреля (7 мая) он пишет: «Сегодня у меня было свидание с защитником. Прошло три недели полного одиночества в четырех стенах. Результаты этого уже начали сказываться. Я не мог свободно говорить, хотя при нашем свидании никто не присутствовал; я позабыл такие простые слова, как, например, «записная книжка», голос у меня дрожал, и я чувствовал какую-то дрожь во всем теле. Мысли путались, но я чувствовал себя спокойным; это не было расстройство нервов. Я отвык от людей и, будучи выведенным из равновесия своего одиночества, не успел в течение нескольких минут найти себя, найти новое равновесие. Адвокат посмотрел на меня и заметил: «Вы изнервничались». Я возвратился в свою камеру злой на самого себя: я не сказал всего и вообще говорил, как во сне, помимо воли и, возможно, даже без смысла»[470].

На Дзержинского давит тюремная тишина, особенно ночью, где ему слышаться только звуки будущих казней заключенных: «По временам в ночной тиши, когда человек лежит, но еще не спит, воображение подсказывает ему какие-то движения, звуки, подыскивает для них место снаружи, за забором, куда ведут заключенных, чтобы заковать их в цепи. В такие моменты я поднимаюсь, прислушиваюсь, и чем больше вслушиваюсь, тем отчетливее слышу, как тайком с соблюдением строжайшей осторожности пилят, обтесывают доски. «Это готовят виселицу», мелькает в голове, и уже нет сомнений в этом. Я ложусь, натягиваю одеяло на голову… Это уже не помогает. Я все больше и больше укрепляюсь в убеждении, что сегодня кто-нибудь будет повешен. Он знает об этом. К нему приходят, набрасываются на него, вяжут, затыкают ему рот, чтобы не кричал. А может быть, он не сопротивляется, позволяет связать себе руки и надеть рубаху смерти. И ведут его и смотрят, как хватает его палач, смотрят на его предсмертные судороги и, может быть, циническими словами провожают его, когда зарывают его труп, как зарывают падаль»[471]. От этих мыслей и ощущений Дзержинского не спасает ни чтение беллетристской литературы, ни другие занятия.

И как итог этого подавленного настроения — запись от 26 апреля (9 мая): «Я устал. Нет у меня сейчас желания броситься в водоворот жизни, и меня удовлетворяет и наполняет спокойствием существующее во мне отражение жизни, воспроизводимое мной по памяти или по книжкам, описывающим давно минувшие дни… Я уже не горю, но в глубинах души что-то накапливается, чтобы вспыхнуть, когда настанет для этого момент. Кто может предсказать, когда он наступит? Может быть, завтра, может быть, сегодня, а может быть, через год. Вспыхнет ли это пламя, чтобы пожрать меня, еще мечущегося, здесь или тогда, когда я в действии и в жизни смогу стать творцом жизни? Пусть молчит моя воля теперь, пусть замолкнут более горячие чувства до тех пор, пока я смогу вырваться из неподвижно мертвого состояния»[472].

Лишь в начале мая настроение Дзержинского постепенно меняется в лучшую сторону, появляется вновь желание жить. Этому способствуют как случайные сочувствующие фразы солдат-тюремщиков, так и встречи с родственниками. Первая такая встреча произошла 10 (23) мая. К Дзержинскому пришла жена брата с маленькой дочерью Вандой. Свидание происходило в присутствии жандармского вахмистра. Посетителей отделяли от заключенного густые сетки, расположенные на значительном расстоянии одна от другой. Ванда играла проволочной сеткой, показывала мячик и звала: «Иди, дядя!». Они принесли Дзержинскому цветы, которые затем долго стояли на его столе. Жена брата радовалась, что у Дзержинского хороший вид, а он уверял ее, что ему здесь хорошо и весело. Также Феликс сообщил родственникам, что его, скорее всего, ждет каторга[473]. Ожидание каторги немного скрасило известие о заочном избрании Дзержинского в члены правления СДКПиЛ на проходившем 22–23 ноября (5–13 декабря) VI съезде партии.

15(28) января и 25 апреля (8 мая) 1909 г. Дзержинский по приговору Варшавской судебной палаты был лишен прав состояния (дворянства) и осужден на вечное поселение в Сибирь. Всего в Варшавской цитадели Дзержинский просидел в этот раз 16 месяцев. До последнего времени ему не был известен конечный пункт ссылки. Так, из акта Особого присутствия по освидетельствованию ссыльных следовало, что первоначально его хотели отправить на остров Сахалин[474].