Но не сбылось. Надежды вообще редко сбываются.

Облака унес ночной ветер. Он был не по времени холоден и пронизывал до костей. Горящие костры не спасали, языки пламени прибивало к земле, облака алых искр взлетали мушиным роем и рассыпались, превращаясь в легкий белый пепел. Иногда ветер стихал, и тогда ночь становилась легка и прозрачна, какой может быть только весенняя ночь в горах.

Далеко на юге, наверное, где-то рядом с Асфальтовым морем, бушевала гроза и горизонт озаряли зарницы. Небо рассекало всполохами и, когда свет на юге становился нестерпимо белым, можно было рассмотреть очертания гор Иудейской пустыни, рассыпанные, насколько хватало глаз.

Иегуда сидел на месте, которое обычно занимал Иешуа.

С этого вросшего в землю замшелого камня га-Ноцри любил смотреть на раскинувшийся напротив Ершалаим, на дома в долине, на чудесный Храм, сверкающий огнями, на висячие мосты. Отсюда, со склона Масличной горы, разбросанный по камням Мории город был особенно прекрасен и лежал перед ним, как на ладони. О чем он думал тогда? О том, как войдет в Ершалаим царем? Или о том, как как умрет на кресте под его стенами?

Сейчас он молился и ждал. Но Яхве безмолвствовал. Ему не было дела до того, кто присягнул ему на верность на Хермоне. Ему не было дела до жавшихся к огню учеников. Они были испуганы. Они не до конца понимали, зачем Иешуа привел их сюда. Чего он ждет? Почему молится именно здесь? О помощи в какой битве просит Бога? Он повелел взять с собою лишь два меча — одним был подпоясан Кифа, другим Шимон Зелот. Чем мы будем воевать за него? И с кем? Как часто они не понимали его слов! Как часто искажали их смысл! Но Иешуа никогда не гнал их прочь, никогда не злился на них и не уставал снова и снова беседовать с теми, кого избрал для служения. Чувствовал ли кто из них жар того огня, что горел в груди равви? Разделял ли кто его безграничную веру в чудо?

Нет, подумал Иегуда.

Если я сам не разделяю ее, как могу требовать понимания от других? Просить о чуде и полагаться на чудо — две разные вещи. Но как бы я хотел, чтобы Бог откликнулся на зов Иешуа, признал своим сыном и сделал Царем Израиля! Всевидящий! Я так этого хочу! Всемогущий! Я хочу, но больше не верю… Он не будет царем. Он не переживет завтрашнего дня! Я готов просить тебя о милосердии, но боюсь, что ты проявляешь его слишком редко, чтобы я был услышан. Я замолкаю. Моя молитва не звучит больше — она не нужна тебе. А, значит, не нужна и мне…

Он вздохнул и опустил голову.

Много лет он верил в то, что Яхве следит за каждым его шагом, что сильная заботливая длань Неназываемого простерта над Землей Обетованной, но сейчас, именно в этот момент, кожей ощущая отчаяние га-Ноцри, безуспешность его молитвы, Иегуда понял, что перестал верить.

Если Яхве не слышал мольбу этого человека, то Он не слышал ничего. Если любовь этого человека к родине ничего не значила для Бога, значит, Он отвернулся от Израиля.

Он заметил отблески горящих факелов внизу. Огни, огни, огни… Через Кедронский поток переправлялся многочисленный отряд и Иегуда наверняка знал, что это за отряд. Он оглянулся на Иешуа и едва удержался, чтобы с криком не броситься к нему — предупредить, закрыть от опасности. Но сдержался, сжал до боли кулаки и застонал, стиснув зубы.

Делай, что должен делать.

В белом свете луны га-Ноцри казался неподвижной статуей, вырезанной из мрамора, не человеком, а его запретным изображением. И только шевеление губ (а заметить его можно было, только присмотревшись) выдавало, что Иешуа сделан из плоти и крови.

— Люди! Сюда идут люди! — по голосу Иегуда узнал бар-Маттиаху, мокэса. — Равви!

Зазвучали встревоженные голоса. Мимо пробежал Шимон Зелот и в руке его поблескивал тусклым железом старый гладий. Иегуда встал и тут же встретился взглядом с Кифой — глаза его были глазами безумца. Растрепанная борода криво топорщилась, он медленно тащил из ножен свой меч.

Всполохнули зарницы. Издалека порывом ветра принесло слабый раскат грома, но шелест потревоженных крон легко заглушил его.

— Равви! — отчаянно крикнул Фома.

Ученики метались среди кривых олив Гефсиманского сада, словно стадо без пастуха, почуявшее волков.

Иешуа открыл глаза и поднялся с колен.

Теперь стало заметно, что он тяжело дышит — белый пар вырывался изо рта короткими мощными струями. Иегуда вдруг понял, что лоб га-Ноцри поблескивает от пота — он отдавал молитве столько сил, что на коже даже в ночной холод выступила испарина. Глаза его были тусклыми, словно присыпанными пылью, и в них плескалась такая смертная тоска, что у Иегуды перехватило горло.

И внезапно померещилось ему, что взгляд га-Ноцри стал мертв, как у снулой рыбы, пот, выступивший на челе — кровав, что побежали по щекам красные язвы проеденных слепнями ран, и жилы оплели скрученную судорогой шею, словно кривые синие корни…

Иегуда зажмурился так, что векам стало больно, и впился ногтями в свое запястье, раздирая свежий укус. Боль отрезвила его, он снова посмотрел на Иешуа и наваждение исчезло. Га-Ноцри пытался двинуться с места, переставляя конечности, как ребенок, едва научившийся ходить. Ноги равви затекли от долгого пребывания на коленях, и он с трудом сделал шаг. Потом второй — такой же неуверенный, пошатнулся, теряя равновесие…

Иегуда бросился к нему и поддержал под локоть, чтобы Иешуа не упал, и тот вымученно улыбнулся, благодаря за помощь. Эта улыбка была так не похожа на его обычную. Она была не его — улыбка другого человека, приклеенная к знакомому тонкому лицу неловко, наспех… От этой гримасы хотелось заплакать, но, несмотря на боль, слез не было. Просто пекло, нестерпимо драло грудь кривыми когтями предчувствие неизбежного.

Чужие голоса звучали рядом. Меж олив мелькали тени и ярко билось веселое факельное пламя. Испуганные ученики столпились вокруг равви, закрывая его спинами, но га-Ноцри, опираясь на руку Иегуды, вышел вперед и остановился, расправив плечи.

— Еще не поздно, — сказал Иегуда негромко, так, чтобы его мог слышать только га-Ноцри.

— Поздно, — выдохнул Иешуа в ответ, — уже поздно.

Цепь огней сомкнулась вокруг них, и теперь уже можно было рассмотреть, что факелы держат стражники-левиты, и их много, гораздо больше, чем казалось раньше.

— Все в твоей власти, Господи! — сказал га-Ноцри уже громче. — Ты не спустился с небес, не дал мне свое воинство — значит, так надо. Я дойду до конца, раз Ты этого хочешь. Я знаю, Ты не оставишь меня! Не дашь мне погибнуть! Что бы ни случилось, я не отступлю. Да свершится воля Твоя!

— Иешуа га-Ноцри! — вышедший вперед Малх был вооружен дубинкой, в руках у некоторых левитов Иегуда увидел готовые для броска охотничьи сети.

Ни мечей, ни копий, ни пугио, только боевые дубинки да сети — храмовая стража собиралась брать Иешуа живым.

— Га-Ноцри! — повторил Малх, поднимая и поднимая голос. — Я говорю голосом Каиафы, первосвященника! Мы пришли за тобой! Ты арестован за то, что ложно называл себя машиахом, вводя в заблуждение народ иудейский! За то, что нарушал Закон Моисеев! За то, что пытался показать власть свою в Храме и грозил разрушить его! За то, что покушался на власть Цезаря и оскорблял его величие!