Говорил старик со всем возможным оптимизмом, но Дауду показалось, что тот фальшивит — в голосе его было желание утешить, но не было веры. Наверное, тот, о ком они упоминали, был мертв, но хвостатый не мог открыто оплакивать его.

Главное, что услышал Дауд — эти двое ехали в Иерусалим. Он тоже направлялся туда, так что направление его устраивало — в Иерусалим так в Иерусалим!

Машину снова повело, но хвостатый легко удержал «патфайндер» на дороге двумя резкими движениями руля. Приутихший было дождь хлестнул по земле с новой силой. В небесах загрохотало, и огромная ветвистая молния ударила слева, вонзившись в горы, словно Нептунов трезубец.

Девушка всхлипнула и вытерла лицо грязным рукавом.

— Все обойдется, — сказал старик-еврей и выпятил вперед покрытый щетиной подбородок. — Вот увидишь, Арин!

* * *

Менее чем в пяти километрах от места, где Арин и профессор Кац захватили машину и водителя, к самому берегу Мертвого моря селевой поток вынес нечто, похожее на покрытый жидкой грязью обмылок. Очутившись в жгучей соленой воде, обмылок задергался, застонал, у него вдруг обнаружились ноги и руки, более похожие не на конечности человека, а на культи — страшные и беспалые. Двигаясь, словно раненая гусеница, бесформенный кусок грязи выполз на покрытый соляными отложениями берег. Проливной дождь хлестал его плотными струями и, постепенно под слоями грязи стало возможным различить человеческие черты.

Валентин, а это был он, протер залепленные грязью глаза и попытался приподняться, но ноги его не держали и он рухнул на спину, подставляя ливню лицо, и пролежал так почти двадцать минут, не в силах двинуться с места. Дождь все лил и лил, и в нескольких шагах от Шагровского все так же победно ревел, перелетая через камни, селевой поток, наконец-то сбежавший из ущелий.

Хотелось замереть и уснуть, но Валентину было так холодно, что он даже не мог потерять сознание — крупная дрожь скручивала его словно агонизирующего ужа. И тогда он пополз. Пополз по камням, прочь от жгучего моря, к дороге.

Там на него и натолкнулся грузовичок, застрявший из-за бури в Эйн-Бокек — развозная машинка держала путь в Эйлат. Разворачиваться было откровенным безумием, и водитель, втащив Валентина в кабину, погнал вперед со всей возможной в такую погоду проворностью. Врач в госпитале, увидев Шагровского, удивился, что тот в сознании, и Валентин, чтобы не разочаровывать эскулапа, тут же впал в беспамятство, уже не чувствуя, как в его вены вставляют катетеры и литры плазмы и физраствора начинают наполнять сосуды. Он не видел галогенных ламп, вспыхнувших под потолком операционной, не ощущал, как затянутые в кольчужные перчатки руки перебирают метры вынутых из него кишок и полощут их в стерильном растворе. Как проходят через его плоть кривые иглы, и хирург-олим с посконным именем Роман кладет аккуратные стежки на рану и вяжет узлы на брюшине, оставляя торчать наружу прозрачную трубку для оттока…

А потом, в ординаторской, по старой, еще советской привычке закуривает, стиснув сигаретный фильтр в железных лапках зажима Кохера.

Израиль. Эйлат

Госпиталь «Йосефталь»

Наши дни

— Ножевое проникающее, не понимаю, как он дополз. Два литра кровопотери, полный живот камней и песка, еще и посолил все… как твой холодец! — сказал хирург в трубку и затянулся так, что пропитанная селитрой сигарета едва слышно затрещала. — У меня бывшая теща такой варила!

Он с удовольствием выпустил дым ровной сизой струей.

— Ну, не скажу, что угрозы для жизни нет. Стабильно тяжелое. Я не осторожничаю. Он сейчас реально никакой, но, думаю, что если все пойдет как надо, то послезавтра сможете его допросить. Размечтался — с утра! Какое утро? К вечеру, в лучшем случае, и очень нежно! Знаю я вас, костоломов! Охрана? Охрана не нужна. Минимум пару дней он будет овощем, сурепкой с сердцебиением. Одежду смотрели, если это можно назвать одеждой. Никаких документов. Залитая водой и грязью флэшка! Сам будешь ее в комп вставлять, когда высохнет. И предположений нет. Я тебе что? Шерлок Холмс? Тридцать с небольшим, шатен, без особых примет. Ни шрамов, ни татуировок. Зубы, похоже, не у нас делали, но я не патологоанатом, точно не определю. Да, отпечатки сняли, приходил этот твой… Конечно. Послезавтра, Ави! Не завтра! Послезавтра! К вечеру! Иначе не пущу! О'кей? Конечно, в субботу выпьем пива! Вполне кошерно! Давай, жду…

Иудея. Окрестности Ершалаима

30 год н. э.

Иегуда пришел в себя лишь у потока, текущего в долине Кедрона. Он стоял по колено в холодной воде, с лицом, мокрым от слез, и выл, как воет смертельно раненый пес — тихонько, хрипло, тоскливо. Вкус слез был давно забыт — за всю свою взрослую жизнь Иегуда не проронил ни слезинки, а сейчас жидкость, текущая из глаз, была солона и так горяча, что прожигала борозды на его лице.

Дорога, ведущая в Вифанию, была безлюдна. Шумела на камнях река, и ночные птицы вели перекличку в кронах деревьев. Над серебристой текучей водой, над соснами, над склонами поросших лесом гор, над громадой Храма и муравейником предпраздничного Ершалаима, расцвеченного сотнями костров, висела огромная равнодушная луна, и свет ее был так холоден, что от него замерзала душа.

Иегуда достал из кушака небольшой кожаный цилиндрик и сжал его в руке что было сил. Крышка отскочила, и небольшой кусочек пергамента, сплошь исписанный рукой га-Рамоти мелкими, похожими на паучат буквами, упал в поток. Чернила сразу же потекли и через несколько мгновений букв было уже не разобрать. Набухающий водой кусочек кожи закрутило в водяных струях и он исчез из виду. Иегуда с размаху швырнул чехол вслед.

Воздух был холодным, изо рта при дыхании вырывались струйки пара, ноги ниже колен начала сводить судорога. Спотыкаясь, Иегуда дошел до брода, оскальзываясь на мокрых голышах, выбрался из реки и пошел вверх по дороге.

Сгорбившись.

Навстречу ледяному лунному свету.

* * *

Небеса не разверзлись. Божье воинство не спустилось в долину Иосафата[29]. Яхве не протянул руки помощи, несмотря на горячую молитву га-Ноцри. Ночь оставалась безмятежно тихой и огромный белый шар луны висел над Масличной горой равнодушный и холодный.

Когда луну наконец-то начали затягивать легкие облака, Иегуда вдруг ощутил, что в его сердце шевельнулась надежда, а вдруг эти облака возвещают милость Неназываемого? Вдруг он проснулся в своем небесном пристанище и услышал голос Иешуа? И эти легкие белесые перья, перечеркнувшие изрытый оспинами лик луны, следы его дыхания?