— По Соборному уложению доникониянскому за курение табака кнутом бивали, — заметил Морозов, — а за торговлю казнили смертию.

— Ну, это может и перебор, — усомнился Саша.

— Мой долг остаться! — сказал Гогель.

— Ну, оставайтесь, — смирился Саша. — Ефим Федорович, так что было дальше?

— Дальше против моего отца открыли уголовное дело, — продолжил Гучков. — Его обвинили в присвоении денег общины Преображенского кладбища, попечителем которой он был.

— А община что показала? — поинтересовался Саша. — Они же потерпевшие.

— Да кто ж их спрашивал! — хмыкнул Савва Васильевич.

— Вы знаете, я почему-то совершенно не удивлен, — признался Саша. — Все по накатанному и в рамках наших национальных традиций.

— Это вы зря, Ваше Высочество! — возразил Морозов-старший. — Нет у нас таких обычаев!

— Хорошо, — согласился Саша. — В рамках традиций российской власти.

— Так или иначе, — продолжил Гучков, — но батюшка мой сразу понял, откуда ветер дует, и что ему не оправдаться. Только и сказал Закревскому: «Если вы ищете на нас вины, то мы противу закона невинны, а если хотите нас бессудно задавить, то давите».

Его арестовали, больше полутора месяцев держали в секретной тюрьме, а потом выслали в Петрозаводск вместе с остальными руководителями общины.

— Ага! — отреагировал Саша. — То есть они все вместе общину обманули. А община наверняка ничего и не заметила, пока мудрый генерал-губернатор не открыл им глаза. Ну, как всегда у нас и бывает. Рассказывайте дальше, Ефим Федорович! Хотя я, наверное, уже знаю, чем кончится.

Саша насмотрелся на подобные дела там в будущем. Все происходило по одной схеме. Власть обвиняла неугодного в какой-нибудь явной уголовщине, потом назначала потерпевших, а потом давила на назначенных, чтобы они себя потерпевшими признали, под страхом возбуждения дела на них самих.

— Отец провел в ссылке три года, и в 1856-м там и умер, — продолжил Гучков. — Никакие наши хлопоты не помогли! А нам с братом передали от самого министра внутренних дел Бибикова, что либо мы переходим в единоверческую церковь, либо будем заключены пожизненно в Петропавловской крепости.

— И вы перешли! — поморщился Савва Васильевич.

— Ну, а как же, тятенька? — вступился Тимофей Саввич. — Они в тюрьме сгинут, а фабрика? А рабочие? Пропадет дело-то!

— И за какие это грехи Петропавловка? — поинтересовался Саша. — За растрату?

— Это только с их слов крепость, — заметил Гогель.

— А что они тогда к единоверцам перешли? — спросил Саша.

— Ну, кто их знает! Бывает всякое…

— Не преумножайте сущности, Григорий Федорович! — сказал Саша. — Объяснение уже есть.

— Мы хотели перевести тело отца, чтобы похоронить его на Преображенском кладбище, — продолжил Гучков. — Хлопотали месяц, прежде чем получили разрешение. Батюшка умер в декабре. И только в конце января, с предписанием министра внутренних дел на руках, мы выехали из Петрозаводска, и три недели по зимним дорогам везли гроб в Москву. Часть отцовского имущества осталась в пользовании Преображенской общины. Мы не стали ничего менять и отказались от наследства.

— Я уже говорил об этом моему отцу, — сказал Саша. — О том, что в преследованиях старообрядцах нет ни пользы, ни смысла, ни справедливости. Пока безуспешно. Но это не значит, что я замолчу.

— Мы знаем, — сказал Тимофей Саввич, — читали.

— Опять ты этого безбожника читаешь! — упрекнул Савва Васильевич.

— Герцена, — улыбнулся Саша.

— Безбожник-то за нас, тятенька, — сказал Морозов-младший, — пишет, что давно пора прекратить «глупые преследования старообрядцев».

— Да, знаю, — махнул рукой Савва Васильевич. — А все одно: безбожник!

— Не знаю, насколько он атеист, — заметил Саша, — но зато вы знаете, что от меня ждать.

— Это точно! — сказал Тимофей Саввич.

— Савва Васильевич, вы про алтари не закончили, — заметил Саша. — Я вас прервал, и мы стали слушать про батюшку Ефима Федоровича и Преображенскую общину. А на Рогожке что случилось? Почему запечатали алтари?

— Пять лет назад умер священник Ястребов, — начал Морозов-старший, — он был последним из попов-никониян, который к нам перешел. И мы на Рогожском кладбище остались без священства, поскольку дедушка ваш брать беглых попов нам запретил.

В Белой Кринице у нас есть митрополит Кирилл. Он ставит епископов, а они рукополагают наших попов. Но никонияне их не признают, считают лжепопами, и потому они служат тайно: венчают, крестят и отпевают, только литоргию служить строго запрещено.

— Литургию? — переспросил Саша.

— Да, — кивнул Савва Васильевич, — у нас говорят «литоргия», обедня то есть. Так было два года, и мы ни разу не нарушили запрета. А потом нас оклеветали. Единоверцы новоявленные. Не из федосеевцев, из наших, рогожских. Они-то и донесли митрополиту Филарету, что поп наш Крынин, несмотря на запрещение, служит открыто в алтаре рогожского храма литоргию.

— Только это была неправда, — добавил Тимофей Саввич.

— Неправда! — повторил Морозов-старший. — Только все равно пришли чиновники с попами никониянскими и наложили на алтари печати.

— Какая разница? — спросил Саша. — Это так же неважно, как была ли у отца Ефима Федоровича домашняя молельня или общественная. Плохо не это. Плох запрет.

— Александр Александрович! — вмешался Гогель. — Запрет не на пустом месте. Они считают, что мы вообще не в Христа веруем, а нас Иисус — это не их Исус, а совсем другой Бог, родившийся на восемь лет позже.

Саша внимательно посмотрел на господ Морозовых.

— Так это, Савва Васильевич?

— Дураки! — сказал Морозов-старший. — Есть дураки такие. А где их нет?

— То есть это не общее мнение старообрядческих общин? — уточнил Саша.

— Нет! — возразил Савва Васильевич. — Боже упаси, Ваше Высочество! Вообще мало таких.

— И государя не поминают во время этой их «литоргии», — добавил Гогель.

— А это уж совсем неправда, Ваше Превосходительство! — воскликнул Савва Васильевич. — Молимся всегда за державного государя Александра Николаевича! Даже федосеевцы молются. Нет же власти не от Бога!

«Что ж тогда от них надо-то! — подумал Саша. — Если вопрос о власти решен».

Статуе императора поклонился? Все! Иди верь, как тебе нравится.

Он всегда считал, что в корне всех религиозных разногласий лежит вопрос о власти, а все