Вместе с тем заработали и четыре 127-миллиметровые морские пушки, размещенные каждая в своей легкой башне. Их поставили именно в башнях не столько для защиты от осколков, сколько для нормальной механизации и прикрытия от воды, чтобы проще и удобнее было работать даже в сложных условиях. Заряжание было ручным. Да. Зато имелся гидравлический досылатель, ускоряющий этот процесс при любых углах наведения и возвышения. Да и вообще башня шустро вращалась, удобно и легко наводясь даже на быстрые и юркие цели.

Дистанция была небольшой. Кабельтовых пять. Однако, прежде чем торпеды успели дойти до своих целей, пятидюймовые пушки «Святослава» дали по десятку выстрелов[73].

Одновременно с этим обработали и побережье. Только не пятидюймовками, а 20-миллиметровыми «картечницами» Максима, которых на эсминце данного типа стояло по две установки.

Хайрем Максим по просьбе Императора взял старые картечницы Гатлинга, принятые на вооружение еще при посредничестве Горлова еще в начале 1870-х годов. Заменил им стволы на новые, толстостенные, под 20-миллиметровые выстрелы, разработанные для крепостного «ружья Мосина». Ну и прикрутил туда ленточное питание[74] и электрический привод! Получилась удивительно скорострельная штука. Вж-ж-ж-ж. Вж-ж-ж-ж. Вж-ж-ж-ж. Секунд двадцать пять – тридцать. И на берегу оказались перебиты все японцы. Да так перебиты, что их потом по частям пришлось собирать, ибо этот «гатлинг» просто нарубил их в капусту. Нашинковал.

Прозвучала серия взрывов.

Это торпеды достигли японских эсминцев.

А «Святослав», огибая дымящиеся корпуса двух противников, продолжает стрелять из своих 127-мм пушек по третьему. И, изредка, из 20-мм «гатлингов». Белого флага ведь нет. Так и что? Значит, не сдаются. Эффект от коротких очередей был чудовищным! Вж-ж-ж-ж. И та толпа людей, что скопилась на эсминцах, просто взрывалась кровью и ошметками тел, разлетающихся в разные сторону. Вж-ж-ж-ж. И в рубке третьего эсминца все легли. Тонкая обшивка просто не выдерживала 20-миллиметровых пуль, которые прошивали ее насквозь. Раз. И внутри рубки оказалась заготовка для тушенки… из нашинкованных людей, забрызгавших собой все стены внутри… и потолок. Страшно, аж жуть…

Петр очнулся от забытья. С трудом разлепил глаза и уставился на белый потолок. Он совсем не походил на те облака, что проплывали где-то далеко в небе, когда он лежал раненый там, в щели. Его задели двумя пулями. Он истекал кровью. И чувствовал, что умирает. Но было хорошо. Он был счастлив… он смог сбежать от того проклятия, в которое сам по глупости вляпался.

На него нахлынули воспоминания.

Вот они с Изабеллой после разговора по душам вновь встречаются. На людях. Чтобы видели те, кто за ними приглядывал. Улыбаются. И даже целуются. Это было так странно. Она была такой вкусной… но ему было настолько тошно, что приходилось прикладывать немало усилий, чтобы не оттолкнуть ее, не скривиться в отвращении…

А потом они пошли на концерт. Его снова претворял Шаляпин. Как тогда, в тот злосчастный день, когда он все понял… и по проклятому стечению обстоятельств выжил. Убила бы Изабелла его, и все. И никакой душевной боли. А так…

Кузьмин на концерте полностью сосредоточился на певице, на Наталье Либорской, что выступала во вступлении вместе с Шаляпиным. Да и вообще старался раствориться в песнях и музыке, отвлекаясь от всего в мире. Вступление, как обычно, было совершенно невпопад. Потому как этот джазовый[75] концерт полностью с ним диссонировал. Песни лились одна за другой. Наталья старалась. Где она одна. Где с ней пел Шаляпин, которому к этому выступлению уступили мужской голос, так как он уже разучил непривычные композиции. Петр смотрел тогда на эту актрису, слушал ее, пытаясь поймать настроение, энергетику, смысл обычно ускользающей от него музыки. И невольно любовался. Изредка отвлекаясь и, оглянувшись, натыкаясь на напряженное и натянуто довольное лицо Изабеллы. Наигранное до отвращения…

От этого воспоминания Петр резко открыл глаза, скривился и едва слышно застонал.

– Тише, тише, – вдруг произнес ненавистный голос, и кто-то тряпочкой промокнул пот у него на лбу.

Петр скосился и замер. Рядом с его постелью сидела она… Изабелла. И вид имела самый уставший, измученный, с кругами под глазами. Хуже того, эта су…, эта женщина удивительно органично имитировала заботу и какую-то обеспокоенность.

– Что ты здесь делаешь?! – с нескрываемой ненавистью и раздражением в голосе прохрипел он. И они встретились взглядами. Он ее буквально испепелял. А она… она заплакала… смотрела на него с болью в глазах и беззвучно плакала. По ее щекам медленно текли редкие слезы. И явно уже не первые. Лицо, такое ухоженное обычно, выглядело не только сильно уставшим, но и заплаканным… и даже чуть припухшим.

– Уходи! – прохрипел он с прямо-таки вибрирующим, звенящим раздражением.

– Молодой человек, – раздался откуда-то сбоку незнакомый мужской голос. – Что вы себе позволяете? Ваша невеста уже пятые сутки ночи не спит, ухаживает за вами, обмывает, утку выносит, всячески помогает врачам. А вы? Понимаю, вам неловко представать перед ней в столь беспомощном виде, но проявите уважение. Медсестер не хватает, так как к нам перебросили раненых из-под Ляо-Яна. И если бы не ее старания, вы бы тут заросли уже в собственном говне.

Петр раздраженно глянул на того, кто это говорил, и как-то потупился. Перед ним стоял уже немолодой врач самого усталого, прямо-таки изможденного вида и смотрел на него с осуждением.

– Я… – попытался что-то пробормотать Кузьмин, но доктор его перебил.

– Извольте извиниться перед девушкой. Она вас, бредящего, в забытьи, с ложечки бульоном отпаивала. Говно за вами возила. Ваша жизнь была в ее руках. Она вас выходила. С того света вытащила. А вы? Что вы себе позволяете?!

Петр нервно кивнул и с круглыми от удивления глазами повернулся к Изабелле. Та продолжала тихо плакать, поджав губы, и с нескрываемой болью смотреть на него.

– Я жду, – настойчиво произнес врач.

– Прости меня, – с огромным трудом выдавил из себя Петр заплетающимся языком. Он стал словно пьяным от этой новости. Его будто бы обухом по лбу приложили.

– Так-то лучше, – сказал доктор и вышел, тихо прикрыв дверь отдельной палаты, в которой Кузьмин лежал.