– Друг ты мой, – говорит он, – да что же мне-то делать стобой? Не я наказую, закон!

– Ваше благородие, все в ваших руках, помилосердствуйте!

– А ты думаешь, мне не жалко тебя? Ты думаешь, мне вудовольствие смотреть, как тебя будут быть? Ведь я тоже человек! Человек я альнет, по-твоему?

– Вестимо, ваше благородие, знамо дело; вы отцы, мы дети.Будьте отцом родным! – кричит арестант, начиная уже надеяться.

– Да, друг ты мой, рассуди сам; ум-то ведь у тебя есть, чтобрассудить: ведь я и сам знаю, что по человечеству должен и на тебя, грешника,смотреть снисходительно и милостиво.

– Сущую правду изволите, ваше благородие, говорить!

– Да, милостиво смотреть, как бы ты ни был грешен. Да ведьтут не я, а закон! Подумай! Ведь я богу служу и отечеству; я ведь тяжкий грехвозьму на себя, если ослаблю закон, подумай об этом!

– Ваше благородие!

– Ну, да уж что! Уж так и быть, для тебя! Знаю, что грешу,но уж так и быть… Помилую я тебя на этот раз, накажу легко. Ну, а что если ятем самым тебе вред принесу? Я тебя вот теперь помилую, накажу легко, а тыпонадеешься, что и другой раз так же будет, да и опять преступление сделаешь,что тогда? Ведь на моей же душе…

– Ваше благородие! Другу, недругу закажу! Вот как есть передпрестолом небесного создателя…

– Ну, да уж хорошо, хорошо! А поклянешься мне, что будешьсебя впредь хорошо вести?

– Да разрази меня господи, да чтоб мне на том свете…

– Не клянись, грешно. Я и слову твоему поверю, даешь слово?

– Ваше благородие!!!

– Ну, слушай же, милую я тебя только ради сиротских слезтвоих; ты сирота?

– Сирота, ваше благородие, как перст один, ни отца, ниматери…

– Ну, так ради сиротских слез твоих; но смотри же, впоследний раз… ведите его, – прибавляет он таким мягкосердным голосом, чтоарестант уж и не знает, какими молитвами бога молить за такого милостивца. Новот грозная процессия тронулась, повели; загремел барабан, замахали первыепалки… «Катай его! – кричит во все свое горло Жеребятников. – Жги его! Лупи,лупи! Обжигай! Еще ему, еще ему! Крепче сироту, крепче мошенника! Сажай его,сажай!» И солдаты лупят со всего размаха, искры сыплются из глаз бедняка, онначинает кричать, а Жеребятников бежит за ним по фрунту и хохочет, хохочет,заливается, бока руками подпирает от смеха, распрямиться не может, так что дажежалко его под конец станет, сердешного. И рад-то он, и смешно-то ему, и толькоразве изредка перервется его звонкий, здоровый, раскатистый смех, и слышитсяопять: «Лупи его, лупи! Обжигай его, мошенника, обжигай сироту!..»

А вот еще какие он изобретал варьяции: выведут к наказанию;арестант опять начинает молить. Жеребятников на этот раз не ломается, негримасничает, а пускается в откровенности:

– Видишь что, любезный, – говорит он, – накажу я тебя какследует, потому ты и стоишь того. Но вот что я для тебя, пожалуй, сделаю: кприкладам я тебя не привяжу. Один пойдешь, только по-новому: беги что есть силычерез весь фрунт! Тут хоть и каждая палка ударит, да ведь дело-то будет короче,как думаешь? Хочешь испробовать?

Арестант слушает с недоумением, с недоверчивостью изадумывается. «Что ж, – думает он про себя, – а может, оно и вправду вольготнеебудет; пробегу что есть мочи, так мука впятеро короче будет, а может, и невсякая палка ударит».

– Хорошо, ваше благородие, согласен.

– Ну, и я согласен, катай! Смотрите ж, не зевать! – кричитон солдатам, зная, впрочем, наперед, что ни одна палка не манкирует виноватойспины; промахнувшийся солдат тоже очень хорошо знает, чему подвергается.Арестант пускается бежать что есть силы по «зеленой улице», но, разумеется, непробегает и пятнадцати рядов; палки, как барабанная дробь, как молния, разом,вдруг, низвергаются на его спину, и бедняк с криком упадает, как подкошенный,как сраженный пулей. «Нет, ваше благородие, лучше уж по закону», – говорит он,медленно подымаясь с земли, бледный и испуганный, а Жеребятников, которыйзаранее знал всю эту штуку и что из нее выйдет, хохочет, заливается. Но и неописать всех его развлечений и всего, что про него у нас рассказывали!

Несколько другим образом, в другом тоне и духе, рассказывалиу нас об одном поручике Смекалове, исполнявшем должность командира при нашемостроге, прежде еще, чем назначили к этой должности нашего плац-майора. ПроЖеребятникова хоть и рассказывали довольно равнодушно, без особой злобы, новсе-таки не любовались его подвигами, не хвалили его, а видимо им гнушались.Даже как-то свысока презирали его. Но про поручика Смекалова вспоминали у нас срадостью и наслаждением. Дело в том, что это вовсе не был какой-нибудь особенныйохотник высечь; в нем отнюдь не было чисто жеребятнического элемента. Новсе-таки он был отнюдь не прочь и высечь; в том-то и дело, что самые розги еговспоминались у нас с какою-то сладкою любовью, – так умел угодить этот человекарестантам! А и чем? Чем заслужил он такую популярность? Правда, наш народ,как, может быть, и весь народ русский, готов забыть целые муки за одно ласковоеслово; говорю об этом как об факте, не разбирая его на этот раз ни с той, ни сдругой стороны. Нетрудно было угодить этому народу и приобрести у негопопулярность. Но поручик Смекалов приобрел особенную популярность – так чтодаже о том, как он сек, припоминалось чуть не с умилением. «Отца не надо», –говорят, бывало, арестанты и даже вздыхают, сравнивая по воспоминаниям ихпрежнего временного начальника, Смекалова, с теперешним плац-майором. «Душачеловек!» Был он человек простой, может, даже и добрый по-своему. Но случается,бывает не только добрый, но даже и великодушный человек в начальниках; и что ж?– все не любят его, а над иным так, смотришь, и просто смеются. Дело в том, чтоСмекалов умел как-то так сделать, се его у нас признавали за своего человека, аэто большое уменье или, вернее сказать, прирожденная способность, над которой ине задумываются даже обладающие ею. Странное дело: бывают даже из таких исовсем недобрые люди, а между тем приобретают иногда большую популярность. Небрезгливы они, не гадливы к подчиненному народу, – вот где, кажется мне,причина! Барчонка-белоручки в них не видать, духа барского не слыхать, а есть вних какой-то особенный простонародный запах, прирожденный им, и, боже мой, какчуток народ к этому запаху! Чего он не отдаст за него! Милосерднейшего человекаготов променять даже на самого старого, если этот припахивает ихним собственнымпосконным запахом. Что ж, если этот припахивающий человек, сверх того, идействительно добродушен, хотя бы и по-своему? Тут уж ему и цены нет! ПоручикСмекалов, как уже и сказал я, иной раз и больно наказывал, но он как-то такумел сделать, что на него не только не злобствовали, но даже, напротив, теперь,в мое время, как уже все давно прошло, вспоминали о его штучках при сечении сосмехом и с наслаждением. Впрочем, у него было немного штук: фантазиихудожественной не хватало. По правде, была всего-то одна штучка,одна-единственная, с которой он чуть не целый год у нас пробавлялся; но, можетбыть, она именно и мила-то была тем, что была единственная. Наивности в этомбыло много. Приведут, например, виноватого арестанта. Смекалов сам выйдет кнаказанию, выйдет с усмешкою, с шуткою, об чем-нибудь тут же расспроситвиноватого, об чем-нибудь постороннем, о его личных, домашних, арестантскихделах, и вовсе не с какою-нибудь целью, не с заигрыванием каким-нибудь, а такпросто – потому что ему действительно знать хочется об этих делах. Принесутрозги, а Смекалову стул; он сядет на него, трубку даже закурит. Длинная у неготакая трубка была. Арестант начинает молить… «Нет уж, брат, ложись, чего ужтут…» – скажет Смекалов; арестант вздохнет и ляжет. «Ну-тка, любезный, умеешьвот такой-то стих наизусть?» – «Как не знать, ваше благородие, мы крещеные,сыздетства учились». – «Ну, так читай». И уж арестант знает, что читать, изнает заранее, что будет при этом чтении, потому что эта штука раз тридцать ужеи прежде с другими повторялась. Да и сам Смекалов знает, что арестант этознает; знает, что даже и солдаты, которые стоят с поднятыми розгами над лежащейжертвой, об этой самой штуке тоже давно уж наслышаны, и все-таки он повторяетее опять, – так она ему раз навсегда понравилась, может быть именно потому, чтоон ее сам сочинил, из литературного самолюбия. Арестант начинает читать, люди срозгами ждут, а Смекалов даже принагнется с места, руку подымет, трубкуперестанет курить, ждет известного словца. После первой строчки известныхстихов арестант доходит наконец до слова «на небеси». Того только и надо.«Стой! – кричит воспламененный поручик и мигом с вдохновенным жестом, обращаяськ человеку, поднявшему розгу, кричит: – А ты ему поднеси!»