В это первое время, в госпитале, я заслушивался всех этихарестантских рассказов. Лежать было нам всем ужасно скучно. Каждый день такпохож один на другой! Утром еще развлекало нас посещение докторов и потом скоропосле них обед. Еда, разумеется, в таком однообразии представляла значительноеразвлечение. Порции были разные, распределенные по болезням лежавших. Иныеполучали только один суп с какой-то крупой; другие только одну кашицу; третьиодну только манную кашу, на которую было очень много охотников. Арестанты отдолгого лежания изнеживались и любили лакомиться. Выздоравливавшим и почтиздоровым давали кусок вареной говядины, «быка», как у нас говорили. Всех лучшебыла порция цынготная – говядина с луком, с хреном и с проч., а иногда и скрышкой водки. Хлеб был, тоже смотря по болезням, черный или полубелый,порядочно выпеченный. Эта официальность и тонкость в назначении порций толькосмешила больных. Конечно, в иной болезни человек и сам ничего не ел. Но зато тебольные, которые чувствовали аппетит, ели, что хотели. Иные менялись порциями,так что порция, подходящая к одной болезни, переходила к совершенно другой.Другие, которые лежали на слабой порции, покупали говядину или цинготнуюпорцию, пили квас, госпитальное пиво, покупая его у тех, кому оно назначалось.Иные съедали даже по две порции. Эти порции продавались или перепродавались заденьги. Говяжья порция ценилась довольно высоко: она стоила пять копеекассигнациями. Если в нашей палате не было у кого купить, посылали сторожа вдругую арестантскую палату, а нет – так и в солдатские палаты, в «вольные», каку нас говорили. Всегда находились охотники продать. Они оставались на одномхлебе, зато зашибали деньгу. Бедность была, конечно, всеобщая, но те, которыеимели деньжонки, посылали даже на базар за калачами, даже за лакомствами ипроч. Наши сторожа исполняли все эти поручения совершенно бескорыстно. Послеобеда наступало самое скучное время; кто от нечего делать спал, кто болтал, ктоссорился, кто что-нибудь вслух рассказывал. Если не приводили новых больных,было еще скучнее. Приход новичка почти всегда производил некоторое впечатление,особенно если он был никому не знакомый. Его оглядывали, старались узнать, чтоон и как, откуда и по каким делам. Особенно интересовались в этом случаепересыльными: те всегда что-нибудь да рассказывали, впрочем не о своих интимныхделах; об этом, если сам человек не заговаривал, никогда не расспрашивали, атак: откуда шли? с кем? какова дорога? куда пойдут? и проч. Иные, тут же слышановый рассказ, припоминали как бы мимоходом что-нибудь из своего собственного:об разных пересылках, партиях, исполнителях, о партионных начальниках. Наказанныешпицрутенами являлись тоже об эту пору, к вечеру. Они всегда производилидовольно сильное впечатление, как, впрочем, и было уже упомянуто; но не каждыйже день их приводили, и в тот день, когда их не было, становилось у нас как-товяло, как будто все эти лица одно другому страшно надоели, начинались дажессоры. У нас радовались даже сумасшедшим, которых приводили на испытание.Уловка прикинуться сумасшедшим, чтоб избавиться от наказания, употребляласьизредка подсудимыми. Одних скоро обличали или, лучше сказать, они сами решалисьизменять политику своих действий, и арестант, прокуралесив два-три дня, вдругни с того ни с сего становился умным, утихал и мрачно начинал проситься навыписку. Ни арестанты, ни доктора не укоряли такого и не стыдили, напоминая емуего недавние фокусы; молча выписывали, молча провожали, и дня через два-три онявлялся к нам наказанный. Такие случаи бывали, впрочем, вообще редки. Нонастоящие сумасшедшие, приводившиеся на испытание, составляли истинную карубожию для всей палаты. Иных сумасшедших, веселых, бойких, кричащих, пляшущих ипоющих, арестанты сначала встречали чуть не с восторгом. «Вот забава-то!» –говаривали они, смотря на иного только что приведенного кривляку. Но мне ужаснотрудно и тяжело было видеть этих несчастных. Я никогда не мог хладнокровносмотреть на сумасшедших.

Впрочем, скоро беспрерывные кривлянья и беспокойные выходкиприведенного и встреченного с хохотом сумасшедшего решительно всем у наснадоедали и дня в два выводили всех из терпения окончательно. Одного из нихдержали у нас недели три, и приходилось просто бежать из палаты. Как нарочно, вэто время привели еще сумасшедшего. Этот произвел на меня особенноевпечатление. Случилось это уже на третий год моей каторги. В первый год, или,лучше сказать, в первые же месяцы моей острожной жизни, весной, я ходил с однойпартией на работу за две версты, в кирпичный завод, с печниками, подносчиком.Надо было исправить для будущих летних кирпичных работ печи. В это утро взаводе М-цкий и Б. познакомили меня с проживавшим там надсмотрщиком,унтер-офицером Острожским. Это был поляк, старик лет шестидесяти, высокий,сухощавый, чрезвычайно благообразной и даже величавой наружности. В Сибири оннаходился с давнишних пор на службе и хоть происходил из простонародья, пришелкак солдат бывшего в тридцатом году войска, но М-цкий и Б. его любили иуважали. Он все читал католическую Библию. Я разговаривал с ним, и он говорилтак ласково, так разумно, так занимательно рассказывал, так добродушно и честносмотрел. С тех пор я не видал его года два, слышал только, что по какому-тоделу он находился под следствием, и вдруг его ввели к нам в палату каксумасшедшего. Он вошел с визгами, с хохотом и с самыми неприличными, с самымикамаринскими жестами пустился плясать по палате. Арестанты были в восторге, номне стало так грустно… Через три дня мы все уже не знали, куда с ним деваться.Он ссорился, дрался, визжал, пел песни, даже ночью, делал поминутно такиеотвратительные выходки, что всех начинало просто тошнить. Он никого не боялся.На него надевали горячешную рубашку, но от этого становилось нам же хуже, хотябез рубашки он затевал ссоры и лез драться чуть не со всеми. В эти три неделииногда вся палата подымалась в один голос и просила главного доктора перевестинаше нещечко в другую арестантскую палату. Там в свою очередь выпрашивали днячерез два перевести его к нам. А так как сумасшедших случилось у нас разомдвое, беспокойных и забияк, то одна палата с другою чередовались и менялисьсумасшедшими. Но оказывались оба хуже. Все вздохнули свободнее, когда их от насувели наконец куда-то…

Помню тоже еще одного странного сумасшедшего. Привелиоднажды летом одного подсудимого, здорового и с виду очень неуклюжего парня,лет сорока пяти, с уродливым от оспы лицом, с заплывшими красными глазами и счрезвычайно угрюмым и мрачным видом. Поместился он рядом со мною. Оказался оночень смирным малым, ни с кем не заговаривал и сидел как будто что-тообдумывая. Стало смеркаться, и вдруг он обратился ко мне. Прямо, без дальнихпредисловий, но с таким видом, как будто сообщает мне чрезвычайную тайну, онстал мне рассказывать, что на днях ему выходит две тысячи, но что этого теперьне будет, потому что дочь полковника Г. об нем хлопочет. Я с недоумениемпосмотрел на него и отвечал, что в таком случае, мне кажется, дочь полковниканичего не в состоянии сделать. Я еще ни о чем не догадывался; его привели вовсене как сумасшедшего, а как обыкновенного больного. Я спросил его, чем он болен?Он ответил мне, что не знает и что его зачем-то прислали, но что он совершенноздоров, а полковничья дочь в него влюблена; что она раз, две недели тому назад,проезжала мимо абвахты, а он на ту пору и выгляни из-за решетчатого окошечка.Она, как увидала его, тотчас же и влюбилась. И с тех пор под разными видамибыла уже три раза на абвахте; первый раз заходила вместе с отцом к брату,офицеру, стоящему в то время у них в карауле; другой раз пришла с матерьюраздать подаяние и, проходя мимо, шепнула ему, что она его любит и выручит.Странно было, с какими тонкими подробностями рассказывал он мне всю этунелепость, которая, разумеется, вся целиком родилась в расстроенной, беднойголове его. В свое избавление от наказания он верил свято. О страстной любви кнему этой барышни говорил спокойно и утвердительно, и, несмотря уже на общуюнелепость рассказа, так дико было слышать такую романтическую историю овлюбленной девице от человека под пятьдесят лет, с такой унылой, огорченной иуродливой физиономией. Странно, что мог сделать страх наказания с этой робкойдушой. Может быть, он действительно кого-нибудь увидел в окошко, исумасшествие, приготовлявшееся в нем от страха, возраставшего с каждым часом,вдруг разом нашло свой исход, свою форму. Этот несчастный солдат, которому,может быть, во всю жизнь ни разу и не подумалось о барышнях, выдумал вдругцелый роман, инстинктивно хватаясь хоть за эту соломинку. Я выслушал молча исообщил о нем другим арестантам. Но когда другие стали любопытствовать, онцеломудренно молчал. Назавтра доктор долго опрашивал его, и так как он сказалему, что ничем не болен, и по осмотру оказался действительно таким, то его ивыписали. Но о том, что у него в листе написано было sanat., мы узнали уже,когда доктора вышли из палаты, так что сказать им, в чем дело, уже нельзя было.Да мы и сами-то еще тогда вполне не догадывались, в чем было главное дело. Амежду тем все дело состояло в ошибке приславшего его к нам начальства, необъяснившего, для чего его присылали. Тут случилась какая-то небрежность. Аможет быть, даже и приславшие еще только догадывались и были вовсе не уверены вего сумасшествии, действовали по темным слухам и прислали его на испытание. Какбы то ни было, несчастного вывели через два дня к наказанию. Оно, кажется,очень поразило его своею неожиданностью; он не верил, что его накажут, допоследней минуты и, когда повели его по рядам, стал кричать: «Караул!» Вгоспитале его положили на этот раз уже не в нашу, а, за неимением в ней коек, вдругую палату. Но я справлялся о нем и узнал, что он во все восемь дней ни скем не сказал ни слова, был смущен и чрезвычайно грустен… Потом его куда-тоуслали, когда зажила его спина. Я по крайней мере уже больше не слыхал о немничего.