Палачом гнушаются же в обществе, но палачом-джентльменомдалеко нет. Только недавно высказалось противное мнение, но высказалось ещетолько в книгах, отвлеченно. Даже те, которые высказывают его, не все ещеуспели затушить в себе эту потребность самовластия. Даже всякий фабрикант,всякий антрепренер непременно должен ощущать какое-то раздражительноеудовольствие в том, что его работник зависит иногда весь, со всем семействомсвоим, единственно от него. Это наверно так; не так скоро поколение отрываетсяот того, что сидит в нем наследственно; не так скоро отказывается человек оттого, что вошло в кровь его, передано ему, так сказать, с матерним молоком. Небывает таких скороспелых переворотов. Сознать вину и родовой грех еще мало,очень мало; надобно совсем от него отучиться. А это не так скоро делается.

Я заговорил о палаче. Свойства палача в зародыше находятсяпочти в каждом современном человеке. Но не равно развиваются звериные свойствачеловека. Если же в ком-нибудь они пересиливают в своем развитии все другие егосвойства, то такой человек, конечно, становится ужасным и безобразным. Палачибывают двух родов: одни бывают добровольные, другие – подневольные, обязанные.Добровольный палач, конечно, во всех отношениях ниже подневольного, которым,однако, так гнушается народ, гнушается до ужаса, до гадливости, добезотчетного, чуть не мистического страха. Откуда же этот почти суеверный страхк одному палачу и такое равнодушие, чуть не одобрение к другому? Бывают примерыдо крайности странные: я знавал людей даже добрых, даже честных, даже уважаемыхв обществе, и между тем они, например, не могли хладнокровно перенести, еслинаказуемый не кричит под розгами, не молит и не просит о пощаде. Наказуемыедолжны непременно кричать и молить о пощаде. Так принято; это считается иприличным и необходимым, и когда однажды жертва не хотела кричать, тоисполнитель, которого я знал и который в других отношениях мог считатьсячеловеком, пожалуй, и добрым, даже лично обиделся при этом случае. Он хотелбыло сначала наказать легко, но, не слыша обычных «ваше благородие, отецродной, помилуйте, заставьте за себя вечно бога молить» и проч., рассвирепел идал розог пятьдесят лишних, желая добиться и крику и просьб, – и добился.«Нельзя-с, грубость есть», – отвечал он мне очень серьезно. Что же касается донастоящего палача, подневольного, обязанного, то известно: это арестант решоныйи приговоренный в ссылку, но оставленный в палачах; поступивший сначала в наукук другому палачу и, выучившись у него, оставленный навек при остроге, где онсодержится особо, в особой комнате, имеющий даже свое хозяйство, но находящийсяпочти всегда под конвоем. Конечно, живой человек не машина; палач бьет хоть ипо обязанности, но иногда тоже входит в азарт, но хоть бьет не без удовольствиядля себя, зато почти никогда не имеет личной ненависти к своей жертве. Ловкостьудара, знание своей науки, желание показать себя перед своими товарищами иперед публикой подстрекают его самолюбие. Он хлопочет ради искусства. Крометого, он знает очень хорошо, что он всеобщий отверженец, что суеверный страхвезде встречает и провожает его, и нельзя ручаться, чтоб это не имело на неговлияния, не усиливало в нем его ярости, его звериных наклонностей. Даже детизнают, что он «отказывается от отца и матери». Странное дело, сколько мне нислучалось видеть палачей, все они были люди развитые, с толком, с умом и снеобыкновенным самолюбием, даже с гордостью. Развилась ли в них эта гордость вотпор всеобщему к ним презрению; усиливалась ли она сознанием страха,внушаемого ими их жертве, и чувством господства над нею, – не знаю. Может быть,даже самая парадность и театральность той обстановки, с которою они являютсяперед публикой на эшафоте, способствуют развитию в них некоторого высокомерия.Помню, мне пришлось однажды в продолжение некоторого времени часто встречать иблизко наблюдать одного палача. Это был малый среднего роста, мускулистый,сухощавый, лет сорока, с довольно приятным и умным лицом и с кудрявой головой.Он был всегда необыкновенно важен, спокоен; снаружи держал себяпо-джентльменски, отвечал всегда коротко, рассудительно и даже ласково, нокак-то высокомерно ласково, как будто он чем-то чванился предо мною. Караульныеофицеры часто с ним при мне заговаривали и, право, даже с некоторым как будтоуважением к нему. Он это сознавал и перед начальником нарочно удвоивал своювежливость, сухость и чувство собственного достоинства. Чем ласковее разговаривалс ним начальник, тем неподатливее сам он казался, и хотя отнюдь не выступал изутонченнейшей вежливости, но, я уверен, в эту минуту он считал себя неизмеримовыше разговаривавшего с ним начальника. На лице его это было написано.Случалось, что иногда в очень жаркий летний день посылали его под конвоем сдлинным тонким шестом избивать городских собак. В этом городке было чрезвычайномного собак, совершенно никому не принадлежавших и плодившихся с необыкновенноюбыстротою. В каникулярное время они становились опасными, и для истребления их,по распоряжению начальства, посылался палач. Но даже и эта унизительнаядолжность, по-видимому, нимало не унижала его. Надо было видеть, с какимдостоинством он расхаживал по городским улицам в сопровождении усталого конвойного,пугая уже одним видом своим встречных баб и детей, как он спокойно и дажесвысока смотрел на всех встречавшихся. Впрочем, палачам жить привольно. У нихесть деньги, едят они очень хорошо, пьют вино. Деньги достаются им черезвзятки. Гражданский подсудимый, которому выходит по суду наказание,предварительно хоть чем-нибудь, хоть из последнего, да подарит палача. Но синых, с богатых подсудимых, они сами берут, назначая им сумму сообразно свероятными средствами арестанта, берут и по тридцати рублей, а иногда даже иболее. С очень богатыми даже очень торгуются. Очень слабо наказать палач,конечно, не может; он отвечает за это своей же спиной. Но зато, за известнуювзятку, он обещается жертве, что не прибьет ее очень больно. Почти всегдасоглашаются на его предложение; если ж нет, он действительно наказываетварварски, и это вполне в его власти. Случается, что он налагает значительнуюсумму даже на очень бедного подсудимого; родственники ходят, торгуются,кланяются, и беда, если не удовлетворят его. В таких случаях много помогает емусуеверный страх, им внушаемый. Каких диковинок про палачей не рассказывают!Впрочем, сами арестанты уверяли меня, что палач может убить с одного удара. Но,во-первых, когда ж это было испытано? А, впрочем, может быть. Об этом говорилислишком утвердительно. Палач же сам ручался мне, что он это может сделать.Говорили тоже, что он может ударить со всего размаха по самой спинепреступника, но так, что даже самого маленького рубчика не вскочит после удараи преступник не почувствует ни малейшей боли. Впрочем, обо всех этих фокусах иутонченностях известно уже слишком много рассказов. Но если даже палач ивозьмет взятку, чтоб наказать легко, то все-таки первый удар дается им со всегоразмаха и изо всей силы. Это даже обратилось между ними в обычай. Последующиеудары он смягчает, особенно если ему предварительно заплатили. Но первый удар,заплатили иль нет ему, – его. Право, не знаю, для чего это у них так делается?Для того ли, чтоб сразу приучить жертву к дальнейшим ударам, по тому расчету,что после очень трудного удара уже не так мучительны покажутся легкие, или тутпросто желание пофорсить перед жертвой, задать ей страху, огорошить ее спервого раза, что понимала она, с кем дело имеет, показать себя, одним словом.Во всяком случае палач перед началом наказания чувствует себя в возбужденномсостоянии духа, чувствует силу свою, сознает себя властелином; он в эту минутуактер; на него дивится и ужасается публика, и, уж конечно, не без наслаждениякричит он своей жертве перед ударом: «Поддержись, ожгу!» – обычные и роковыеслова в этом случае. Трудно представить, до чего можно исказить природучеловеческую.