— Нет, муж мой, — отвечала Евдокия, спешно прикрывая наготу платьем.

Ей было неудобно находится в неглиже перед Мануилом, даже неприятно.

— Она изменила королю с воеводой Братства! А еще она понесла дите… скорее всего, от воеводы. Правда, он оказался не единственным, с кем она возлегла. Если бы не дите, так и не раскрылось бы ужасное грехопадение. А так королева вытравить хотела плод греха, а королю донесли об этом лекари, — рассмеялся император, но сделал это театрально, отслеживая при этом реакцию жены.

Платье упало на пол, глаза стали наполняться влагой, но женщина смеялась, делала это, скорее, истерично, будто с ума сошла. Мануил удовлетворился увиденным, не понял, что Евдокия через смех даже не плакала, она орала, вот только делала это не наружу, а кричала внутри себя, что еще сложнее и болезненнее.

Любовь? Ревнует Владислава? Нет! Она почувствовала, что стала одной из, а не единственной, с кем преступил мораль воевода.

* * *

Я сидел за столом и смотрел на людей, которые оченьхотели со мной поговорить, да еще и настаивали, что встреча должна состоятся тайно. Смотрел и почти ненавидел переговорщиков-хитрованов.

Нет, они мне особого зла не сделали, пока. Но есть и их вина в том, что я все еще нахожусь во Владимире. Их же вина и в том, что развязалась очередная усобица и погибло много русичей, которые могли пригодиться для иных дел, для усиления Руси и ее экспансии.

Без меня происходят тектонические события, которые многими даже осознаться не могут. Да чего там, многими… никем. Разве же есть на Руси те, кто понимает значимость всех людей, прибывающих на мои земли? Огромные обозы, словно великое переселение народов, будто кочует большая Орда, вошли на земли Владимирского княжества.

Меня здесь пробуют втянуть в низкие подленькие интриги, а более четырех тысяч человек из Византии вошли в Москву… Мою Москву. Да, я выторговал у великого князяаренду этого города для Братства. И складывалось такое впечатление, что Изяслав Мстиславович даже обрадовался моей уступчивости. Он считал, что я, скорее всего, попрошу себе Суздаль. Нет, не себе, а в кормление Братства — такая формулировка была использована.

Командир бунтовщиков, которые захватили Москву и всерьез готовили молодой город к обороне, сам прибыл и выразил желание не быть бунтовщиком больше, а просил принять его… в Братство. Почему ко мне? Да уже потому, что бунтовщиков не любит никто и считается, что тот, кто раз предал, быть в дружине на хорошем счету уже не может.

Пусть, как такового предательства и не было, но Изяслав для многих дружинников, как погибшего Андрея Юрьевича, так и, тем более, для его брата, Ростислава Юрьевича, оставался, если не врагом, то нежеланным в дружине. Как здесь говорили, нелюбым. А я, значит, любыйдля всех, потому как — не князь, а за церковь.

И я принял этих ратников. Нет, всех и каждого к себе привлекать — это путь в никуда и будет отсев. Но, с другой стороны, три с половиной сотни ратников — это сила, причем внушительная. А мне земельку приращивать на Востоке, мне крепости ставить на Западе, мне русскую экспансию осуществлять на юг.

Решение простое: я их принимаю, но дроблю и усиливаю другие отряды, чтобы вместе не быть всем этим бунтовщикам. Ну и в Пермь их, к Уралу ближе.

— Воевода, ты слышишь меня? Али как? — звонким, неестественным, будто у девицы, голосом спрашивал новгородец.

Худощавый мужик, выглядящий лет под пятьдесят, хотя на самом деле ему не более сорока пяти, был главным среди новгородцев, вызвавших меня на разговор. Переговорщик обманывал мои ожидания. Где пузо купеческое? Где богатые вычурные одежды, где перстни на всех пальцах? Складывалось впечатление, что я разговариваю со средней руки горожанином, а не с одним из «решал» Великого Новгорода. Его спутники, еще двое мужиков, и то выглядели знатнее.

А еще этот голос… Он меня смешил. Разговаривать о серьезных делах с мудаком… простите, мужиком, когда он говорит, как пятилетний ребенок или визгливая баба, это вызывает диссонанс. Между тем, нужно сдерживаться. Ведь, несмотря на свой голос, мужик явно статусный в новгородской республике.

Вопреки всему, именно он голова новгородского посольства к Изяславу.

— Слышу, Станигост тебя. Но скажи мне, а ты говорил об этом с великим князем? — спросил я, когда новгородец закончил плести словесные кружева. — Так знает о том, что ты хочешь Братству земли дать и побуждаешь меня супротив Изяслава быть. Нет, я понимаю, что не сейчас и не явно. Но что это, если не желание создать большое войско? Мои брони, мои наставники, ваши воины.

Новгородец Станигост не сразу ответил, он пристально посмотрел… нет не на меня, а на Жилу, который был единственным моим сопровождающим на тайных переговорах. Жила — не мой челочек, он порученец от великого князя, но здесь и сейчас играл роль моего приближенного. Будто новгородец что-то подозревал, или я себя выдал тем, что иногда, да посматриваю на молчаливого крепыша Жилу, сидящего скромно на краю лавки.

Дело в том, что я, от греха подальше, решил рассказать великому князю о том, что со мной ищут встречиновгородцы, прибывшие для переговоров с Изяславом. Нельзя было давать повод правителю Руси для подозрений. Только наладили отношения и обрисовали рабочие схемы сотрудничества. Так что Изяслав Мстиславович предоставил мне своего человека, чтобы тот слышал все, о чем будут говорить новгородцы.

— Нет, я не говорил ничего Изяславу. Архиепископ Нифонт поведал мне, что ты мудрый муж, а тут такие глупые вопросы задаешь. Ты понял, что мы тебе предлагаем? — «прозвинел» своим высоким голосом Станигост.

— Отчего же не понять. Вы хотите нанять меня, или даже приручить, как пса. Я ухожу в Новгород, сражаюсь за ваши интересы, учу ваших ратников, ремесленников, чтобы они лучшие брони изготавливали. А вы мне оплачиваете труды. Я что-то упустил? — не дожидаясь ответа, я продолжил. — Ах, да! Еще я должен в обход воли Изяслава все это сделать.

— Не в обход! — раздражённо сказал еще один новгородец, я даже его имени не знаю, так как тот ранеемолчал. — Мы признаем великого князя и обязуемся ему платить выход в две тысячи гривен серебром в год. Он даже князя Мстислава оставит своим посадником. Мы попрали завоевания отцов наших и согласились быть под великим князем.

— Но великий князь не все ваши уступки принимает, — констатировал я.

На самом деле,