чифиристом Егизаряном соседом моим был Анатолий Тихонов (фамилию помню, но не назову), настороженный вялый интеллигент, собиратель лагерного фольклора. Очки ему были настолько велики, что напоминали клоунские калоши. Они густо запотевали, когда он с улицы входил в секцию, и ему приходилось запускать под стекла по пол-ладони, чтобы просветлить их.

Как-то в зимнее воскресенье лежим мы с этим Тихоновым на верхних койках и негромко разговариваем про жизнь, про искусство, про людей из Политбюро. И тут с моей стороны, в проходе между кроватями, появилась голова старосты барака Бориса Русанду. Я потом на свободе повстречал несколько человек, кто знал его раньше по кишиневскому университету умницей и верховодом. Чифир он пил один, запершись в каптерке чуть не до утра, а днем спал или писал, подолгу задумываясь, одному ему понятные крючки на узких полосках бумаги, которые потом скатывал и невесть куда прятал. Где брал чифир — неизвестно, редко с кем разговаривал. В лагере думали, что я ему ближайший друг. Не знаю. Но правда, если уж он пил чифир не один, то в компании с ним чаще других был я. В лагере я был самым молодым и тщедушным, меня многие жалели, иногда подкармливали салом, сахаром.

Появление Бориса оборвало беседу, а он сказал кратко и обидно:

— Слезай-ка, Валера, слышь, выйдем, дело есть — я тебе по морде надаю!

Распорядок намеченных им действий не прельстил меня, однако я спрыгнул в свои ботинки и вышел за ним.

Оставили мы два желтых дымящихся отверстия в снегу возле ступенек крыльца, отряхнулись, и только тогда Русанду сказал:

— Дурак ты! Он же стукач.

— Кто?

— Дурак ты! Тихонов.

Стукачей было много. И еще столько же на подозрении. В моей книжке было о самом знаменитом. Других не накопилось, повторю себя.

Самый известный тоже был старостой, но в другой, большой секции.

В моей книге он назван — Миловидный, настоящая фамилия — Залюбовский.

Ту огромную секцию предназначили для нетрудоспособных и стариков со всего лагеря, для обязательного при социализме учета и контроля. А поскольку их оказалось меньше, чем сто двадцать шесть, на сколько секция рассчитана, — только для полноты, чтобы койки не пустовали, оставили прежних жителей, человек двадцать пока еще молодых и здоровых людей. В том числе и меня.

Залюбовский, может быть, и раньше стучал, но я не присутствовал. А в тот день заболел. И меня своей властью на два дня освободил от работы зэк-врач-еврей, говорили, что в прежней жизни член-корреспондент.

Часов в одиннадцать с редким обходом вошел в секцию подполковник Опарин (Хлебов) — начальник лаготделения, со своей свитой. Ближе всех, прижимаясь сморщенным лицом к локтю Хлебова, стоял наш запуганный начальник отряда, мордвин из местных — капитан Ершов.

Навстречу начальству вскочил Залюбовский. Ни разу больше я не видел таких обходов и не слышал таких докладов.

— Вста-а-а-а-ать! К докладу начальнику лаготделения приготовиться!

Инвалиды не встали, но прекратили штопать обноски, шконками заскрипели, в ту сторону повернулись. Залюбовский бойко отрапортовал, сколько в секции народу, из них — инвалидов, каких степеней нетрудоспособности. Потом он сказал, что из невышедших на работу трое больны, остальные — «злостные прогульщики».

Список их составлен.

— В секции не редки политически вредные разговоры.

Такими словами закончил Залюбовский свой доклад.

Опарин повернулся к Ершову:

— Почему не доложили?

Капитан смотрел на него, высоко задрав скомканное лицо.

— Разберитесь и примерно накажите прогульщиков! — смягчился Опарин.

Хозяева вышли, и я, по молодости, первым подскочил к Залюбов-скому и сколько было сил врезал ему по морде свертком научно-популярных журналов, а когда он шарахнулся в угол и поднял руки для защиты, я истерично по-блатному завизжал:

— Внизу руки держи, сука! Мррррррразь гнусная, стукач-палл-ла… — такая вот речь.

Как было приказано, Залюбовский держал руки по швам, обиженно слизывал кровь с губы, но смотрел поверх моей головы в толпу подоспевших калек и увещевал:

— Отпустите меня, я гражданину начальнику пожалуюсь.

Инвалиды расступились, и Залюбовский массивным боком выскользнул из секции, и вся толпа через окно видела, как он уже бегом припустил напротив, к Ершову.

Капитан был там, и минуты через три меня вызвали.

Капитан со скорбным видом сидел, фуражка лежала на столе.

— Сильно побили? — спросил он.

— Журналами по морде.

— Видишь, какая сука? А мне что делать? А?.. Я всегда стараюся, как человек. Веришь? Стараюся никого не обидеть. У меня процент наказаний в отряде — самый низкий. Меня за это хвалят?

Я воевать пошел на войну, еще с финнами солдатом на войну воевать. Понял ты? Образования — никакой, ни специальности путной — колхозник…

До старшего лейтенанта дошел за пять лет. Веришь? Раненый был, офицер теперь, для деревни — начальник…

Рабочим идти кто хочет? Сколько будешь получать? И раненый я. На войне раненый. Две у меня. Как жить? Понял ты? И жениться надо…

А тут как раз в лагерь приглашают начальником. И зарплата куда — хорошая: хочешь — женись теперя. Теперя можно…

Ну, человеком везде можно быть. А? Веришь, я пошел…

Женился. Детей четверо, как звездочек на погонах. Одну только за семнадцать лет прибавили, когда четвертый родился — девочка опять…

Веришь, все меня превзошли. Хоть Опарина взять, я его лейтенантом знал, на глазах в генералы лезет…

А кто плохой? Ершов! Почему? Ершов человеком хочет быть. Веришь, стараюся никому плохо не сделать… Ваши же зэки и себе и мне первые враги. Меня убрать хотят.

А куда мне идти?

Ты подумал?..

Я бы хотел, чтобы мне предложили решать, куда пойти, но Ершову сочувствовал.

— У меня детей четыре, жена — пять. Специальности никакой нет, одни погоны. Я тебя в БУР посадить должен. Знаешь?

— Догадываюсь.

— Ну ты иди, черт с тобой, молодой, как сын у меня, совсем пацан еще… зачем сажать? Жалко, что журналами…

Скажу, ограничился беседой.

А пока мы с капитаном в его кабинете беседовали, события развивались, вырвались из барака и покатились по лагерю.

Два дружка-подельника, Володя Попов и Сережка Рокочий (за имена не ручаюсь, но фамилии подлинные), бывшие солдаты войск связи, севшие за подслушивание и устный пересказ сообщений вражеских радиостанций, не стерпев повторного стука, пустились за старостой.

Залюбовский добежал до вахты, поднялся на обе ступеньки и, держа одну руку наготове, чтобы успеть постучать, позвать конвойных, другой стал подманивать солдатиков к себе.

А не следует дергать тигра за усы. Дружкам стало обидно отступать, и они затаились.

Вышел к Залюбовскому конвойный:

— Ты чего?

— Нет, ничего. Я иду уже.

И сошел со ступенек, завернул за угол ближайшего барака, где его радисты и подхватили.