– Кем бы они себя ни считали, – с ноткой отвращения в голосе добавил Руперт.

– А что за люди эти клиенты?

– Ну, в основном финансисты. Хедж-фонды. В общем, вы понимаете…

– Понимаю, – сочувственно вздохнула я.

На вокзале нас ожидал белый кабриолет «роллс-ройс», который с абсурдно низкой скоростью повез нас по узким, заросшим по обочинам ежевикой дорожкам в Лансинг-Парк. Я так долго пробыла в Калабрии, что уже забыла, как бывает летом в Англии – цвет листьев варьировался от циана до виридиана, но даже если бы мне и хотелось поговорить с Рупертом о красотах природы, он был полностью занят светской беседой с нашим третьим попутчиком, которым, к всеобщему неудовольствию, оказалась Маккензи Пратт.

– Напомни-ка мне, дорогая, – хрипло проворковала она, как только мы отъехали от вокзала, – что это с тобой был за дружок-китаец?

– Мой коллега из Парижа, – не поведя бровью, ответила я, искренне желая, чтобы какая-нибудь колючая ветка случайно выколола ей хотя бы один злобный глаз. – Он работал на Шоу 798 в Фонде Луи Вуиттона в прошлом году. Пекинские художники. Удалось попасть?

В таком духе мы и продолжали всю дорогу, пока кабриолет, шурша гравием, вез нас к дому, но и после того, как мы вошли в холл, в котором рядами выстроилась пехота в ливреях, она продолжала злобно разглядывать меня. Руперту довольно неплохо удавалось делать вид, что он ничего не замечает, но с каждой минутой во мне росла уверенность, что у Маккензи зуб именно на меня лично. Я понятия не имела, за что она меня так невзлюбила, но не собиралась давать ей время на объяснения.

Лансинг оказался невероятно милым домом XVIII века из слегка замшелого серого камня, по центру – фронтон, по бокам два павильона с высокими окнами. Прислуга представилась по именам, чем ввела Руперта в некоторое замешательство, а потом нас повели по слегка изогнутому флигелю в оранжерею. Вместо фруктов на деревьях висели небольшие дискотечные шары, поблескивавшие над пастельными платьицами девушек, разливавших чай. Здесь прислуги было больше, чем в самом, блин, аббатстве Даунтон!

– Жутковато, правда? – весело шепнул мне Руперт, поедая половину торта «Виктория», утопавшего во взбитых сливках и малине. Я взяла чашку чая «Эрл Грей» и карамельный эклер. Изысканно минималистичные линии этого зала было сложно испортить, но наш хозяин, видимо, приложил для этого все усилия. Панели глухой стены побелили, рядом с окном поставили чучело носорога в бейсболке «Янкиз», а по бокам от него – огромные вазоны со страусиными перьями, выкрашенными в серебристый цвет. Ромбовидные стекла оранжереи стали настоящим разгулом таксидермии – голова жирафа, палтус с разинутым ртом, зебра, и все они были в каких-то жутких головных уборах. Из скрытых динамиков аудиосистемы грохотали ритмы Ибицы, а посреди всего этого абсурда стояла сияющая хромом и серебром барная стойка.

– Отвратительно! – шепнула я Руперту.

– Зато клиенты в восторге. А вот и Вилли! – толкнул меня в бок Руперт и с впечатляющей скоростью сменил презрительную гримасу на выражение радостного восхищения.

Мы поздоровались с Новаком, и зал начал постепенно заполняться гостями. Новак с неиссякаемым энтузиазмом таскал меня от одной группы гостей к другой и всем представлял как девушку, которая нашла Гогена.

– А это Ларри Кинкардайн.

– Привет, Лоренс! Вот уж не ожидала!

– Здравствуй, дорогая моя!

Руперт одобрительно посмотрел на меня, когда я сделала именно этот ход в светской игре «кто-с-кем-знаком». Лоренса я знала сто лет, еще с тех пор, как ходила на вечеринки в Лондоне, где у него был подпольный клуб в его квартире на Честер-сквер. В то время он был томным и женоподобным, а сейчас располнел и выглядел довольно агрессивно. Меня совершенно не волновало, узнал ли он меня. Я вообще не уверена, что он знает мое имя, потому что мы всегда называли друг друга «дорогой» и «дорогая» – таковы правила детей ночи.

– Давненько тебя не видел, – с трудом произнес Лоренс между отчаянными затяжками из вейпа с фиалковым ароматом.

– Я много… путешествовала. Может, покурим по-нормальному?

Выскользнув из дверей оранжереи на идеально выглаженную лужайку, где вдоль изгороди живописно прогуливалось семейство белых оленей, я протянула Лоренсу пачку «Мальборо голд», и он, благодарно кивнув, закурил.

– И как ты попал на эту попойку?

– Отец заставил. Сказал, что мне это полезно. Я в основном в Шотландии, в Лондоне редко бываю.

– Отсыпаешься?

– Типа того. Но заведение на месте. Старина Кевин всем заправляет.

– Кевина помню.

– Кстати, после этого обеда я собираюсь пойти в другое место. Уолдгрейв.

– Никогда не слышала, – пожала я плечами.

– Там вроде как больше в нашем духе, – подмигнул он, слегка шмыгая носом и явно пребывая в возбужденном состоянии, и я подумала, что, наверное, он слез с героина на что-то помягче.

Из дома донесся звук гонга.

– Полагаю, это означает, что пора идти переодеваться. Увидимся, Лоренс.

– Я думал свалить около одиннадцати. Тут недалеко. Вернемся к утренней службе, как говорится.

Хорошее предложение. Пожалуй, даже отличное.

Гостевые комнаты на первом этаже находились в центральной галерее. В серебряном слоте на каждой двери торчала карточка в эдвардианском стиле с именем – напоминание о старых добрых временах, когда распутство было деревенским видом спорта. Между дверными проемами стояли огромные гипсовые копии классических статуй, в честь которых были названы комнаты. Мне досталась Венера Милосская. Маккензи Пратт, через две комнаты от меня, оказалась Лаокооном. В Лансинге все было белым, мертвым или сделанным из мрамора. Я чуть не поскользнулась на плитах каррарского мрамора в ванной, я натянула на себя платье с пайетками и постучалась к американке.

– Маккензи, прошу прощения, у вас, случайно, нет нурофена? Голова просто раскалывается.

– Правда, дорогая? Голова болит? Что ж, входи!

Маккензи как раз запихивала свое крошечное тело в накрахмаленное черное платье от Иссэй Мияке – голова застряла в одном из трех рукавов.

– Возьми там в ванной, – промычала она через ткань, пытаясь найти вырез горловины.

– Спасибо огромное. Прошу прощения за беспокойство!

Я прошла по валявшейся на полу шкуре леопарда в ванную. У меня в комнате на полу возлежал оцелот. Мрамор в ванной Маккензи был цвета фуксии, у меня – черный с золотом. На краю раковины стоял аккуратный кожаный несессер черного цвета, в котором содержался стандартный набор кремов для лица, шелковая маска для сна и блистер болеутоляющих.

– Нашла! – радостно крикнула я, открыла кран и набрала воды в стакан для зубных щеток, а сама тем временем открыла шкафчик.

Что тут у нас? Валиум, золофт, лексапро. Значит, у Маккензи депрессия. Интересно. Миниатюрная пижама из черного шелка висела на крючке рядом с толстым белым халатом, на кармане которого серебром было вышито «Лансинг-Парк». У меня в ванной такой тоже висел.