«Хороший Вкус приведет к тому, что вы окажетесь не у дел, – провозгласил он [Воннегут]. – Почему-то почти всех хороших писателей когда-то выгоняли из школы или там университета. Факультеты английского языка и литературы не произвели еще ни единого (хорошего) писателя». Как он предположил, это из-за того, что людям прививают так называемый хороший вкус на той стадии, когда «они сами не в состоянии прилично работать. И то, чему они учатся, вынуждает их ненавидеть то, что они пишут. Вот они и прекращают писать – толком не начав»[329].

Дети способны часами самозабвенно предаваться общению с какой-то небольшой частицей Огромной Великой Целостности, то бишь Универсума, – со снегом, например, или с дождем, с грязью, красками, камнями (маленькими швыряют друг в друга, под большие стараются залезть), перекликающимися звуками, или такими, которые доносятся из приемника, или производимыми ими самими, когда они колотят в трещотки и барабаны, ну и так далее. В общении участвуют всего двое: ребенок и Универсум.

‹…› Профессиональные живописцы, про которых больше всего рассказывается в этой выдуманной истории, – это люди, которые вот так вот и продолжают, словно дети, играть всякими липкими штуками, грязью, мелом, минералами, истолченными в порошок, растительным маслом, остывшей золой и кое-чем еще[330]: размазывают все это по тряпке, разравнивают, подчищают и прочее, и прочее – и делают одно и то же всю жизнь. Однако, когда они были детьми, играли лишь двое: ребенок и Универсум, причем поощрять успехи, наказывать за промахи дано было только Универсуму как более умелому игроку. А став взрослыми, живописцы, особенно если от них зависит, чтобы другим было что есть, где жить, как одеться, – не забудем и про обогрев зимой, – вынуждены принять в игру третьего, и этот третий обладает удручающей властью то жестоко над ними смеяться, то нелепо вознаграждать, да и вообще ведет себя как настоящий психопат. Третий – это общество, та его часть, которая рисовать обычно не умеет, зато знает, что именно ей нравится, и мстит тем, кто с ее вкусом не хочет считаться. Иногда этот третий предстает в обличье какого-нибудь диктатора, наподобие Гитлера, Сталина или Муссолини, а иногда – в обличье всего лишь критика, куратора музея, коллекционера, торговца картинами, заимодавца или просто родни.

Так или иначе, игра по-настоящему хороша лишь в том случае, когда ею заняты двое, художник и Огромная Великая Целостность, а трое – это уже толпа[331].

‹…› Рассказчики историй, закрепленных чернилами на бумаге, делятся на тех, кто с лету набрасывается на текст, и тех, кто упорно корпит над каждой фразой, медленно пережевывая все варианты. Назовем их ястребами и черепахами. Ястребы пишут свои вещи быстро, сумбурно, взахлеб, второпях – как получится и как попало. А потом старательно доводят их до ума, исправляя все многочисленные косяки и переделывая все куски, которые явно не удались. Черепахи выдают по одному предложению за раз, шлифуют каждое слово, пока не останутся довольны полученным результатом, и только потом переходят к следующей фразе. Когда они завершают работу, работа действительно завершена.

Я сам – черепаха.

Мне кажется, писатели-ястребы считают, что люди – смешные, печальные, всякие – интересны сами по себе и достойны внимания. И они пишут о людях, не задумываясь о том, почему мы живем и что вообще значит жить.

Черепахи, которые шлифуют предложения одно за другим, вроде как доводя их до совершенства, на самом деле, быть может, просто ломают воображаемые заборы и вышибают иллюзорные двери, прорезают путь через заслоны колючей проволоки, под шквальным огнем, в клубах горчичного газа – ищут ответы на вечные вопросы: «Что, черт возьми, нам делать? Что, черт возьми, происходит?»[333]