Вскоре после выхода романа Курт признался мне, что стянул эту молитву из рассказа Мэри Кэтлин О’Доннелл, его студентки (и моей приятельницы). Он уверял, что никогда прежде так не поступал – ничего не воровал из текстов своих студентов. Он явно испытывал некоторый стыд по данному поводу.

Тоже мне, похищенное имущество! Вскоре после того, как он мне это поведал, я увидела эту молитву на вышитой картинке в рамочке, висящей на кухне в сельском доме моей матери. Как выяснилось, «Анонимные алкоголики» взяли ее на вооружение задолго до «Бойни» и рассказа Мэри[358]. Вероятно, Мэри узнала ее именно от них. Этот текст – общественное достояние.

Или возьмем, скажем, всякие теории социальных изменений, придуманные Воннегутом в «Сиренах Титана». Они явно выросли из реальных теорий, которые некогда создал его наставник Слоткин, о чем свидетельствует, например, такая цитата:

Два романа спустя Воннегут, судя по всему, применил эти теории для создания персонажей и «привлекательной новой религии» – боконизма. Пятьдесят восьмая глава «Колыбели для кошки» под названием «Особая тирания» повествует о том, как «новые завоеватели» вымышленного острова Сан-Лоренцо

И еще:

С этой целью данную религию запретили. И учредили особые законы. Вот один из них:

В общем, поприветствуем славные времена.

~

Еще из К. В.:

«Курт по-своему смотрел на людей, особым образом создавал своих персонажей, – говорит Сидни Оффит. – Возьмите Билли Пилигрима в “Бойне номер пять”. Он кажется каким-то басенным персонажем. Если бы мы с вами писали историю о Дрездене, мы пытались бы выжать из этих сцен все возможные эмоции. А вот Курт – нет.

Зато в историях Курта всегда происходило нечто еще, в них крылся второй план, духовный. Сама по себе религия – это такой вот второй план, духовный прыжок ‹…›. У Воннегута, можно сказать, происходят научно-фантастические прыжки»[363].

Если вы долго и упорно продолжаете писать, вопросы, которые вас заботят, будут снова и снова проступать – в самых разных формах.

Даже спустя много лет после того, как Воннегут, по его собственным словам, окончательно разделался с самоубийством своей матери, написав «Завтрак для чемпионов», это событие продолжало воплощаться в его текстах[364]. Более того, три романа спустя он подошел к нему еще более прямо. Речь идет о романе «Малый не промах»:

Позже повествователь-фармацевт, мысленно превращающий самые жуткие свои воспоминания в пьесы, вспоминает, как Селия постучались к нему в заднюю дверь, выпрашивая еще одну дозу. «Существо повернулось ко мне, и я увидел изборожденную морщинами маску с почти беззубым ртом – все, что осталось от лица Селии Гувер, когда-то первой красавицы города».