Осмотрелся: приятно тут, в Брайент-парке. Ландыши уже пробиваются крохотными своими колокольчиками через увядший зимою плющ и бумажный мусор по краям дорожек.

‹…›

В конце концов пришлось-таки подняться из-за транзистора, который запустили на полную громкость. Какой-то молодой человек с транзистором плюхнулся на скамейку прямо напротив меня. По виду из испаноязычных. ‹…› Шла программа новостей. Ведущий сообщил, что воздух сегодня утром некачественный.

Нет, подумать только – некачественный воздух!

Молодой человек вроде и не слушал, что по радио передают. Может, он по-английски и не понимает вовсе. Ведущий этак весело, как щенок разлаявшийся, одно сообщение за другим выкладывал, можно подумать, что жизнь – бег с препятствиями, устроенный на потеху публики: барьеры всякие необычные напридумывали, ямы особенные вырыли на дорожке, да еще машинами ее перегородили. Заставил этот ведущий и меня испытать такое чувство, будто я тоже в состязании участвую, разлегся в ванне с водой, а ванну три муравьеда волокут, или там не знаю кто еще. Причем могу и выиграть этот бег не хуже других.

А он про следующего бегуна рассказывает, которого приговорили к смерти и должны были посадить на электрический стул в Техасе.

‹…›

Тут на дорожке между скамейками – моей и той, где этот, с транзистором, сидел, – появились двое бегающих трусцой для здоровья. Мужчина и женщина, одинаковые оранжевые с золотом фуфайки на них и кроссовки соответствующие.

‹…›

Да, так вот про этого молодого человека с транзистором. Подумалось: транзистор для него как протез для инвалида, приспособленьице такое, чтобы смотреть на жизнь с искусственным энтузиазмом. Он уж и замечать перестал радио свое, как я не замечаю, что у меня передние зубы вставные.

‹…›

Но вдруг транзистор сообщил нечто до того кошмарное, что я, вскочив со скамьи, бросился вон из парка и смешался с толпой свободных предпринимателей, поспешавших по Сорок второй к Пятой авеню[341].

Источником вдохновения для этого романа стала компания General Electric, та наука, которая лежала в основе ее работы. В те дни это было вполне обычное дело – когда ученые, занимавшиеся исследованиями, совершенно не беспокоились о том, что породят их открытия ‹…›. Думаю, власти были очень заинтересованы в том, чтобы ученым казалось, будто они вообще никак не связаны с вооружениями[344].

Эта книга… о парне, который уже вырос, ему уже за сорок, отец у него был помешан на оружии. Это был дом, где имелись десятки ружей, пистолетов и прочего.

В возрасте одиннадцати лет этот ребенок играл с одним из отцовских ружей, что ему запрещалось делать, разумеется. Он загнал патрон в винтовку 30-06[345] и, черт побери, выпалил из чердачного окна – и, представьте себе, убил какую-то домохозяйку, за восемнадцать кварталов от своего дома, угодил ей пулей прямо промеж глаз. И это, сами понимаете, наложило отпечаток на всю его дальнейшую жизнь, стало основой для всей его репутации. И, разумеется, этого оружия вообще не должно было существовать. Во-первых, он оказался на планете, где существовали такие вот чудовищно нестабильные устройства, ему достаточно было просто чихнуть рядом с ним. Я хочу сказать – оно хотело, чтобы из него выстрелили, его сделали для того, чтобы из него стреляли. У этой штуки не было никакого иного предназначения. И существование столь ненадежного прибора в пределах досягаемости какого-либо человеческого существа просто недопустимо[346].

Кончилось тем, что я написал роман о художнике под названием «Синяя Борода». Мысль о романе пришла мне после того, как «Эсквайр» заказал статью об абстрактном экспрессионисте Джексоне Поллоке. Готовился юбилейный номер к пятидесятилетию журнала, и в этом номере давали статьи о пятидесяти уроженцах Америки, более всего способствовавших изменениям в судьбах нашей страны после 1932 г. Я хотел написать об Элеоноре Рузвельт, но меня опередил Билл Мойерс[347].