Для кого-то – какофония, для Антона – симфония. Даже некое подобие оперы. Звон и гром. Творчество, драма, напряжение. Соперничество примадонн. Конкуренция запахов, конкуренция поваров. Даже разбитое сердце – при падении суфле, при подгорании кастрюльки.

Но по большей части все эти звуки сливались в чудесное многоголосие. Этот шум был прекрасен. Он возбуждал и утешал.

Как-то раз в Италии Антон прослезился, попробовав идеальное мороженое. И второй раз – в Ранти, во Франции, попробовав багет. Булку такой воздушности, что люди проделывали сотни миль, чтобы купить ее.

Да. Для кого-то кухня – место, где готовят пищу. Там царит тяжкий труд. Для немногих понимающих этот особый мир, их мир. Суетливый, замечательный. Его мир. Его святилище. И он спешил вернуться в него. Спрятаться. И надеяться, что полиция не догадается, кто он такой.

– Идем, – сказал Оливье, придерживая распашную дверь в кухню. – Много работы. И не только здесь. Полицейским понадобятся сэндвичи и напитки.

– Будет сделано, – сказал Антон.

Оливье чуточку расслабился:

– Merci.

* * *

Вернувшись в церковь, Изабель Лакост отправила агента в Ноултон поговорить с персоналом ресторана. Выяснить, помнит ли кто-нибудь Эвансов. Другой агент пошел по деревне со списком людей, которых нужно допросить.

Лакост пригласила старшего суперинтенданта поприсутствовать.

Он отказался:

– Если только я тебе нужен, Изабель.

Она задумчиво сказала:

– Понимаете, при вас они скорее выложат правду, поскольку вы их знаете и вам известно, чем они занимались в последние дни. Но, – она улыбнулась и пожала плечами, – если они решат лгать, пусть лгут.

Эти слова были не такими уж несправедливыми, как могло показаться.

– Я надеюсь, ты пообедаешь с нами и останешься на ночь, – сказал он. – И может быть, нам удастся сравнить наши впечатления.

В его присутствии во время допроса все будут на коротком поводке. Будут вынуждены говорить правду. Что, конечно, было важно при расследовании убийства.

Но возможно, не так важно, как ложь.

Ложь не обязательно свидетельствует о том, что лгущий – убийца. Но она ускоряет процесс отбора. Вот люди, которым нечего скрывать. А вот люди с секретом.

Ложь была светом. Тем, который превращался в луч прожектора, рано или поздно высвечивая человека с самой большой тайной. Человека, которому хотелось скрыть гораздо больше, чем всем остальным.

* * *

Жан Ги Бовуар удобно устроился в кабинете дома Гамашей и стал ждать соединения с Интернетом.

Не многие могли найти скрытую в долине деревню Три Сосны, включая и спутники, обеспечивавшие интернет-покрытие почти всей планеты. Деревня находилась на выселках цивилизации, информационный суперхайвей которой проходил поверху. А Три Сосны провалились в дорожную яму.

Но, будучи свидетелем неописуемой жестокости в городах и других крупных поселениях, Жан Ги пришел к убеждению, что достоинства «цивилизации», вероятно, преувеличиваются. Ну, если не считать доставку пиццы на дом.

А здесь можно было взять книгу в магазине Мирны, сесть в бистро Оливье, почитать в тишине под café au lait[29] и мягчайший круассан из пекарни Сары.

Могло ли это заменить айфон и доставку пиццы?

«Non», – пробормотал он, нетерпеливо ерзая на стуле и страдая без беспроводного высокоскоростного и большой приправленной.

Примитивный, сводящий с ума, шумный и ненадежный Интернет с подключением к телефонной линии через модем достиг стадии визжания, словно боялся соединиться с внешним миром.

«И все же это лучше, чем то, что есть у нас в некоторых местах», – всегда напоминал Бовуару шеф, когда тот ворчал, включая медлительный модем.

Пока шло подключение, Бовуар поглядывал в окно. Он видел, как техническая группа выгружает оборудование из фургонов и затаскивает в церквушку. Везет же Лакост – иметь такой оперативный штаб прямо на месте убийства. Теплый, сухой, с водопроводом и холодильником. С туалетом.

– С кофеваркой, черт побери, – пробормотал он.

Лакост даже на улицу выходить не придется, а это, по мнению Бовуара, было большим преимуществом.

Как же это не походило на те места, где они – он и его тесть – вынуждены были работать, расследуя убийства по всему Квебеку.

Палатки, раскачивающиеся рыбацкие лодки, сараи, пещеры.

Однажды Бовуар рассказал Анни про дворовую уборную, где они оборудовали оперативный штаб, но она отказалась ему верить.

– Спроси у отца, – предложил он.

– И не подумаю, – рассмеялась она. – Ты пытаешься меня подставить. Это провокация, месье. Я выдвину против тебя обвинение.

– Ты меня накажешь? – спросил он с наигранной надеждой. – Я плохой, плохой мальчик.

– Нет, ты глупый, глупый мальчик. И, помоги нам Господь, ты теперь еще и отец. Я придумала для тебя вагон и маленькую тележку новых наказаний. Оноре впервые попробовал чернослив. Ему понравилось.

Но Бовуар говорил правду. Они с Гамашем, тогда старшим инспектором, расследовали убийство сурвивалиста в Сагенее. Тело нашли в сожженной хижине, и единственным сооружением, которое там имелось еще, была дворовая уборная.

«На два очка», – отметил Гамаш, словно это была какая-то роскошь.

«Я буду сидеть здесь», – сказал тогда Бовуар, подтаскивая камень к пеньку и раскрывая свою тетрадь.

В два часа ночи пошел дождь, и Бовуар постучал в дверь уборной.

«Кто там?» – вежливо спросил Гамаш.

Бовуар заглянул в полукруглое окошко хилой двери: «Впустите меня».

«Тут не заперто. Только сначала вытри ноги».

Они провели там полтора дня, собирая на пожарище вещественные доказательства. Допрашивали «соседей», разбросанных там и тут по лесу. Большинство из них были такими же сурвивалистами или охотниками. Следователи пытались найти хоть кого-нибудь, кто признался бы, что знаком с жертвой. Но эти люди едва ли признались бы даже в знакомстве с самими собой.

Там не было Интернета. Не было модемов. Не было телефонов. Не было ничего. Кроме, благодарение богу, туалетной бумаги. А еще спальных мешков, воды, пищевых пакетов и спичек – все это Гамаш и Бовуар принесли с собой.

Они воткнули в щели в стенах листки бумаги для заметок и нанесли на них схемы расположения подозреваемых. Стало почти уютно.

– А убийцу вы поймали? – спросила Анни.

Эта история ее захватила, и ее адвокатский ум неохотно согласился с тем, что Жан Ги говорит правду.

Она слушала восторженно. И он тоже восторженно слушал ее истории.