– Поймали. С помощью изобретательной, отточенной логики, звериного ин…

– Он сам сдался, да?

– Нет. – Жан Ги не сдержал улыбку, предаваясь воспоминаниям. – Он вернулся, чтобы забрать систему фильтрации воды, которая была у убитого. Видела бы ты его лицо, когда мы с твоим отцом вышли из уборной.

Анни так смеялась, что чуть не описалась.

Наконец компьютер подключился к Интернету, и Жан Ги развернулся и поднял руки над клавиатурой.

У него имелся список конкурирующих приоритетов. Но первый был очевиден.

Бовуар быстро отправил письмо Анни, сообщил ей о случившемся и о том, что как минимум эту ночь проведет у ее родителей.

Он писал и тосковал по ней. По Оноре. По их теплу, их запаху.

«Скучаю, – ответила Анни. – Надеюсь, это не на два очка».

Это словосочетание стало для них кодовым обозначением крупной передряги.

Потом Бовуар набрал «Повелитель мух» и нажал «ввод».

* * *

– Клара? – позвала Мирна.

Дом был погружен почти в полную темноту, если не считать единственной лампочки, горевшей в гостиной.

Мирна включила свет, и из тьмы возникла веселенькая кухня. Пустая.

Ей не хотелось беспокоить подругу, если та спала. Но Мирна подозревала, что после богатого событиями дня им всем нелегко будет уснуть.

Когда Арман вернулся домой, они с Кларой ушли, понимая, что эти двое хотят остаться одни.

– Господи, ты меня разбудила, ты, большая куча… одежды.

Едва не подпрыгнув от испуга, Мирна повернулась к дверному проему между кухней и гостиной. Там стояла старая, слабоумная, задрипанная поэтесса. И ее утка. Со взъерошенными перьями.

– Одежды?

– Ладно, я хотела сказать «дерьма», но Михаил попросил меня быть повежливее. Поэтому я буду тебе признательна, если ты будешь заменять все мои упоминания о дерьме на другие слова.

Мирна глубоко вдохнула через нос и с шумом выпустила воздух изо рта. И начала волноваться, как бы Рут и в самом деле не протиснулась на небеса с помощью выжившего из ума архангела. Ведь тогда…

– Где Клара?

– Откуда я могу знать, курица дерьмоголовая?

– Какое слово я должна поставить на замену?

– Мм, мне нужно подумать.

Клара могла находиться только в одном месте. Она неизменно уходила туда, когда ей было плохо.

– Вот ты где, – сказала Мирна, тихонько постучав в дверь мастерской.

Свет был включен. Не ярко. В достаточной мере, чтобы имитировать непрямые лучи утреннего солнца.

Клара повернулась на стуле, в руке у нее была тонкая кисть, а на мольберте перед ней стоял портрет.

Мирна видела только край картины. Остальное закрывала фигура Клары.

У стен студии стояли холсты. Не меньше дюжины портретов. Одни почти законченные. Другие едва начатые.

Словно в мастерской обосновались брошенные люди.

Мирна отвернулась, не в силах смотреть им в глаза. Опасаясь увидеть в них мольбу.

– Как идут дела? – спросила она, кивая на мольберт.

– Это ты мне скажи. – Клара слезла со стула и отошла в сторону.

Мирна уставилась на полотно.

Обычно Клара писала портреты. Необычные лица на холстах. Одни вызывали улыбку. Другие необъяснимым образом заставляли зрителя ощущать меланхолию, или неловкость, или веселье.

Некоторые портреты по непонятным причинам рождали сильное чувство тоски, словно Клара была кем-то вроде алхимика и могла переносить эмоции, даже воспоминания на холст. Они преобразовывались в краску, а потом с холста возвращались к человеку.

Но сейчас Мирна видела перед собой другую работу. Вовсе не портрет. И вообще даже не человека.

На холсте были изображены Лео, щенок Клары, и его сестренка Грейси, щенок (или кто она там) Гамашей.

Лео сидел спокойный, великолепный, красивый и уверенный. А Грейси, коротышка, стояла рядом, наклонив голову, как это у нее водилось. Недоумевающая. Щуплая. Страшненькая. Глядя не в глаза зрителя, а на что-то позади него.

Мирна чуть не оглянулась – узнать, куда это смотрит Грейси.

Ни одна из собак не выглядела пупсиком. Ни одна – сладенькой. В них ощущалось что-то дикое.

Клара сумела передать, какими могли бы быть эти домашние животные, если бы не были отловлены, приручены и цивилизованы. Она изобразила на холсте то, что почти наверняка спрятано в их ДНК.

Мирна поймала себя на том, что тянется к холсту, и тут же отдернула руку.

Она почти услышала рычание.

– Извини, – сказала она Кларе. – Не нужно было тебя беспокоить. Я пошла в бистро, но там все говорят об убийстве, и я поняла, что не могу там находиться, но и одной оставаться не хотелось.

– И мне тоже. Бедняжка Рейн-Мари, – сказала Клара, присоединяясь к Мирне на промятом диване, среди знакомых и успокаивающих запахов масляной краски и переспелых бананов.

– Я попыталась что-нибудь выкачать из Армана, – сказала Мирна. – Но он только посмотрел на меня и ушел.

Они все знали этот взгляд. Видели его прежде. Столько раз, даже представить трудно.

Здесь не было никакой цензуры. Никаких предупреждений, о чем они не должны его спрашивать. Он удивился бы, если бы они не спросили. А они удивились бы, если бы он ответил.

В этом взгляде более всего читалась решимость.

Но на этот раз еще и гнев. И потрясение. Хотя он пытался скрыть свои эмоции.

Мирну всегда поражало, что человек, который всю свою жизнь ловил убийц и теперь встал во главе полицейской службы Квебека, способен удивляться убийствам.

И тем не менее он удивлялся. Она это видела.

Он говорил с ней о своем решении не просто вернуться в полицию, но и занять там руководящую должность.

– Надеетесь что-нибудь изменить? – спросила она и увидела улыбку на его лице. Морщинки, разбегающиеся от глаз, от уголков рта.

– Вас что-то смущает, – констатировал он.

– Я всего лишь пытаюсь понять, почему вы это делаете.

– Вы думаете, из тщеславия? Из гордыни? – спросил он.

– Я думаю, Арман, что ваше решение занять этот высокий пост принято под воздействием вашего эго.

Это произошло во время одного из их неформальных сеансов, на котором отставной психотерапевт прослушивала отставного копа, прощупывала раны, не замечаемые другими людьми. Искала инфекцию.

– Любовь к власти, – сказала Мирна. – Как это звучит для вас? Знакомо?

Она говорила с едва заметной улыбкой, чтобы смягчить собственную прямолинейность.