Я бросаю последний взгляд на письма. Перечитываю последнее. Там всего три предложения. Три коротких предложения, в которых заключено гораздо больше, чем кажется.

Ставлю свечу на землю и опускаюсь перед ней на колени.

Спичка крепко зажата в руке, пальцы захватывают ее, и она резко проходит по боковой стороне коробка. Треск, шипение. Вспыхивает пламя. Давно знакомая картина. Поднеся спичку к свече, к еще новенькому белому фитилю, жду, пока он зажжется. Спичка гаснет, и я кладу ее на землю рядом со свечой, которая, чудесно мерцая, только одна теперь и дает свет.

Она выглядит, как та, что я зажгла в ту ночь. Я купила такую же новую, и никогда еще не находила в себе сил ее зажечь. Никогда этого и не хотела. Нет, я хотела лишь постоянно иметь при себе напоминание о том, что она натворила. Что натворила я.

Эта свеча, такая прекрасная, которую я когда-то так любила, и огонь, который так много уничтожил.

У меня ком подступает к горлу, я, дрожа, перевожу дух. Леви молча ждет.

– Я люблю тебя, Иззи.

Плача, я улыбаюсь и, улыбаясь, плачу.

Взяв бумагу, держу ее в руках целую вечность.

Я не могу этого сделать.

– Давай вместе, – говорит Леви, кладя свою ладонь поверх моей. Он подводит бумагу к огню, и я вижу, как исчезают последние обращенные к Иззи слова. Мы кладем бумагу на землю и наблюдаем, как она корчится в огне, чернеет и сгорает. Как ничего не остается, кроме пепла.

Тогда я беру блокнот и подношу его к свече, каждой страницей, каждым углом. Я сжигаю его, до последней белоснежной, неисписанной частицы.

– Ты больше не будешь ей писать?

– Нет, мне это уже не нужно.

Она и так слышит меня.

Наконец сожжено все до сантиметра, и приходит время последнего шага. Я встаю, а за мной и Леви. Подбираю свечу с земли, ощущая в руках ее тяжесть и, сосчитав про себя до десяти, задуваю ее. Нужно немного времени, чтобы глаза привыкли к темноте.

В нескольких шагах от нас стоит урна. Свеча тяжело приземляется на дно, раздается громкий стук от падения.

Меня обхватывают руки Леви, я чувствую его дыхание.

– Если в Иззи было хотя бы вполовину столько от тебя, сколько ты видишь в себе от нее, она бы сейчас очень гордилась тобой.

– Надеюсь, – только и говорю я. – Надеюсь.

– Уму непостижимо, что я всегда собираюсь раньше вас, – смеясь, говорю я, пока Сара с горящими щеками запихивает последние вещи в чемодан.

– А для меня непостижимо, что я все еще пугаюсь, когда ты что-то говоришь, – парирует Лина, проходя мимо с Мо на руках, у которого на голове опять какая-то шмотка из ее ящика, потому что он ужасно любит спать там.

Да, я говорю. Слова вновь обрели звучание, а я – инструкцию, как их произносить. Иногда я еще забываю, что опять умею это делать, но со временем станет легче. Так же как и со всем остальным.

За это время так много всего случилось.

Родители рассказали, что продали наш старый дом. Это нормально, теперь родным для нас стал новый. Было заблуждением надеяться на то, что перемена места что-то изменит, в то же время считая, что этого не произойдет. Воспоминания мы забрали с собой, и Иззи в каком-то смысле тоже.

Леви получил комнату недалеко от «Святой Анны». Он учится на воспитателя и доволен этим. Мы с Линой и Сарой очень сдружились. Но для меня они намного больше, чем просто подруги.

Порой мы ночью лежим под дверью у Сары, чтобы она знала, что мы здесь и никто к ней не войдет. Тогда ей не нужен свет. А иногда все мы ночуем у Лины, потому что она это очень любит, хоть никогда в этом и не признается.

Бывают хорошие и плохие дни, но мы помогаем друг другу, и это самое главное. Помощь делает плохие дни не такими плохими.

Дела идут в гору.

– Ну, давайте уже! Родители ждут. И Леви тоже!

– Проклятье, Мо! – Слышу я возмущенный возглас Лины, в то время как Сара появляется передо мной с громким воплем «Готово!» и чемоданом. Не проходит минуты, как управляется и Лина, Мо сидит у нее на руках.

У этих девчонок больше нет семей, зато друг у друга есть мы. На Рождество они едут ко мне, и Леви тоже. Леви будет играть на гитаре, он обещал! Может быть, я сяду за рояль. А мама приготовит лазанью. Она сказала, что папа опять достал свой фотоаппарат.

Я нервничаю, счастлива и взбудоражена. И часто думаю об Иззи. Как бы все было, если бы она была с нами.

Мы выходим на улицу, идет снег. «Святая Анна» стоит вся белая. Под куртку проникает холод, ролики чемодана забиваются снегом.

Услышав нас, Леви оглядывается, и глаза у него расширяются. Я знаю, что он увидел. У меня опять светлые волосы. Вчера я вернула себе частичку себя. Частичку Ханны и частичку Иззи. Я этого больше не боюсь.

Он, улыбаясь, подходит ко мне.

– Привет, Леви, – говорю я.

– Привет, Ханна. Какие мы сегодня, однако, разговорчивые.

Он смешит меня. Он лечит старые раны. И если вначале я думала, что сломанные вещи – это всего лишь сломанные вещи, то он показал мне, что их можно починить. Что надо пытаться чинить.

Леви притягивает меня к себе и целует в лоб. Он широко улыбается.

Да, думаю, все еще может быть хорошо.

История Ханны написана! Мне хочется ликовать, танцевать и плакать. Ведь она потребовала от меня больше, чем я предполагала. Она уготовила мне взлеты и падения, и было так сложно создавать характер человека, остающегося безмолвным. Который так предается горю. Было трудно описать его во всех подробностях, дать ему голос. То же самое можно сказать о Леви и Саре. Затрагивать определенные темы, не создавая впечатления, что это мелочи, что это правильно или нормально, – это как ходить по краю пропасти! В результате остается лишь надеяться, что мне это каким-то образом удалось.

Разумеется, все у меня получилось только с помощью замечательных людей.

Прежде чем выразить им благодарность, нужно сказать еще несколько слов. Мо – это трехцветный кот, приносящий удачу. Вероятность того, что такое возможно, более чем невелика, но не исключена, хотя трехцветными почти всегда бывают только кошки. Тут по-другому нельзя, потому что Мо – особенный. Он больше чем кот. Он – определенный символ. Он – поддержка Ханны. Мо напоминает мне мою кошку Зузи, трехцветную, которая всегда была рядом со мной, как Мо всегда рядом с Ханной и Иззи. Поэтому и Мо стал таким.