К нашему удивлению знахарка уже не только пришла в сознанье, но и могла стоять. Одной рукой старая колдунья опиралась на сучковатую палку, второй подпирала раненый бок, и, в перерывах между тихими стонами, руководила внучком: Андрюшка старательно засыпал прошлогодней хвоёй землю вокруг невысокого пенька, скрывавшего под собой лаз. Свет от пожара почти не проникал в дебри, лишь розово светились наверху стволы сосен, и это давало возможность что-то различать внизу.

— Что, Ниловна, с возвращеньицем?! — поприветствовал я виновницу общих бед. — Быстро колдовское племя на ноги встаёт, живучие как кошки.

В темноте невозможно было определить выражение лица старухи, но вряд ли она мне улыбалась. Да и я уже своё отулыбался сегодня:

— Ты, старушка, не выпускай коготки-то! Не боюсь. Лучше благодари Бога, да нас с Семёном, что не лежите вместе с внучонком вон там, под головёшками. Тех мужичков Андрюшкиными ясными глазками не заморочить: они не мы, недотёпы, они парни ушлые — без рассусоливаний р-раз ножом под ребро. И нету морока!

Знахарка молчала; хрипло дыша, она присела на валежину. На защиту её встал внук:

— Дядь Саша, не сердись на бабушку. Она вам ничего плохого не хотела, сказала: «пусть поспят, а утречком едут восвояси!». Вот те крест!

Мой гнев остывал:

— Поспят… Чуть вовеки не заснули! Эти двое-то вам, случаем, не знакомы?

Знахарка тяжко вздохнула и всхлипнула:

— Это они по зиме у меня отраву спрашивали. Каб знать наперёд, что все так обернётся! И на старуху живёт проруха.

— Тут и знать нечего: не с доброго умысла злы коренья копают! А чьи это люди, часом не знаешь?

— Не сказывали. Одно грозили: не сделаешь по-нашему, иль сболтнешь кому, жизни и саму, и внучонка лишим.

— Вот и приехали слово выполнять… Правда, припозднились. Что ж теперь делать будем? Тут вам уже не жить… И, мой совет, тикайте подальше.

— Мир не без добрых людей. Приютимся где-нибудь.

— Ну хорошо. Ночи короткие, светать начнёт — мы коней отыщем, а потом вас из лесу вывезем.

Ниловна покачала головой:

— Куда мне, хворой! Езжайте… Мы уж тут в шалашике переживём, покуда окрепну. А коняшек ваших Андрюшка подманит, он бедовый на зверушек.

— Да подманил уже, бабуль, — сорванец теснее прижался к старухе со стороны здорового бока. — Вон, дядя Саша, твой каурый за деревом прячется. Сказать, чтоб подошёл?

— Морок… — перекрестился Елеферий.

На поляне с грозовым шумом рухнула прогоревшая крыша дома, всё вокруг погрузилось во тьму. И только на востоке, разрезая кроны деревьев, начинал светиться узкий нож алой утренней зари.

— Так всё же: кто заказывал яд у старухи? — спросил Елеферий. Мы прощались на распутье у тверской дороги: мне было налево, Елеферию — направо, в соседнюю деревеньку, где я поручил ему найти возницу с телегой и тайно увезти старуху с внуком из их леса. Несколько часов в седле и бессонная ночь не омыли его свежестью, да и я, наверное, выглядел так же дико.

— Кто заказывал, видать, не узнаем. Да и к лучшему. Пусть подозрения так подозрениями и останутся. Ну, поклон передай отцу Нифонту. Скажи, мол, навещу его, прежде чем под Смоленск ехать… Ты сам-то в монастыре всерьёз останешься? Или, может, нескучной ратной службы захотел?

— Какое там!

— Ну, прощай…

— Всю морду изукрашу! — вопил десятник пограничной стражи, потрясая кулаками перед виновато моргавшим воином-караульщиком. — Я тебя в землю вколочу. Собакам скормлю! — десятник размахнулся и двинул воя кулаком в ухо. — Говори, как они утекли?

— Дак, Темьян свет-Макарович, там, из подклети дверь одна в сени, возле которой я и сидел, а другая — в хлев. Да ты и сам видел давеча, что она на замок заперта была. Я за ночь-то раз десять ходил её проверять. И как вам сюда прийти опять проверял. Вот-те крест висел замок…

— Висел… — передразнил десятник, снова примериваясь кулаком. — Я тебя самого повешу!

Стражник заморгал ещё быстрее, но уклоняться побоялся.

— Брось ты, Демьян, руками швыряться, — пришлось вмешаться в расправу мне. — Айда глянем…

Всё происходило ранним утром на пороге той подклети в доме пономаря, в которой двое суток назад были замкнуты князь Корней и Салгар. Я едва не загнал своего любимца каурого, торопясь возвратиться сюда из горячих московских объятий.

В подклети было сумрачно и пусто. На наши голоса сверху, из горницы выглянул хозяин дома, но десятник раздражённо лязгнул ножнами и пономарь без расспросов растворился в пространстве дома.

— Не иначе, как сообщник какой им дверь отпер, — виноватясь, сказал десятник, когда мы осмотрели пробой злополучной двери и, протиснувшись мимо равнодушной коровёнки, вышли на свежий воздух в огород. — А дальше выгон, и — вон он лес…

— Спасибо, Демьян Макарович! Где б я без тебя ещё такую красотищу увидал! Я сорок вёрст из Москвы махом мчался, чтоб именно на ваш выгон полюбоваться. Ах, какой бурьян, какая крапива!

— Чё ж будет-то теперь, Александр Степаныч? — упавшим голосом протянул десятник. — Я… семнадцать лет беспорочной службы… Жена опять же, и дети…

— Слышь, богатырь, — обратился я к раззяве-караульному, красневшему битым ухом у нас за спинами, — ты покуда конька моего напои, а мы с твоим отцом-командиром думу подумаем, как вас обоих из этой беды выручить. Ты, ведь смекаешь, чего бывает за сон на посту? Да? Ну, ну, не куксись, не помирай раньше смерти.

Воин опрометью кинулся на двор, а я притянул за грудки молодца-десятника и сказал:

— Благодари Бога, Демьян Макарович, что послал он тебе на жизненном пути такого мягкого человека, как я. И проси Господа, чтоб никто из подручников князя Ивана не вспомнил об той парочке, которую вы здесь всей оравой укараулить не сумели. Вспомнят, или сам ты под пьяную лавочку кому сбрехнёшь, и покатится твоя голова. Так что, забудь всё напрочь. Ни меня ты никогда не видел, ни этих двоих… Пономарю с его хозяйкой тоже строго настрого накажи, чтоб не мели языками. Кто у них три дня на постое был, куда девались — пусть знать не знают и ведать не ведают.

— Понятно, дело государево, тайное… — мелко затряс головой Демьян.

— Ну, а про тебя и оплошку твою я промолчу. Славный пограничник сглотнул комок в горле и прочувствованно схватил мою руку:

— За милость такую, Александр, чем хошь отслужу. А насчёт проболтаться, это ты не беспокойся. Умерло. Могила. Режь — не скажу… Александр Степанович, по маленькой? За дружбу…

Солнце ещё не поднялось, когда я покинул село. За моим каурым след в след рысили две лошадки, на которых приехали сюда Салгар и Корней. В голове пошумливало после крепкой десятниковой настойки, но на сердце было так легко, как будто я сбросил с плеч долой огромную тяжесть. Так оно и было. Осталась позади Тверь и вся история с моим непутёвым расследованием. Осталась яма в московской темнице. Впереди блистал и манил Божий мир. Впрочем, было у меня последнее крохотное дело. И отъехав с версту за околицу села, я свернул с дороги на малозаметную тропку, вскоре приведшую нас с конём на берег тихой сонной речушки.