Князь Иван пожевал губами, помолчал, а потом сказал:

— Всё в грамоте изложишь. И не растекайся, по сути пиши. Чернил принесут тебе. В полдень князь Юрий во Владимир отъезжает. До той поры ты отсюда ни ногой, а потом отпустят тебя. И чтоб духу твоего на Москве не было. Отправляйся под Смоленск к полку своему. Аль не хочешь более служить? — он усмехнулся. — Да не бойся, нет уж там прежнего воеводы. Везут его сюда, голубя, со скованными лапками. Неделю назад грамоту от тамошнего пристава доставили. Дознались-таки, в чью пользу мука ушла. Ну и про тебя писано там, мол, был тут у нас герой, борец с кривдой… Эта грамотка и перевесила. Бог с тобой, живи. Хоть ты и не оправдал надежд моих. А потому — с глаз долой и из сердца вон! Если хоть словечком кому проболтаешься, зачем в Тверь ездил, то…

— Никогда и никому.

— Смотри!

Князь был уже при выходе, когда я окликнул его.

— Иван Данилович! А денег малую толику бы… У меня свадьба скоро.

— Чево-о-о? — изумился князь. — Тебе, может, королевну в кровать принести? Ну и ну! Видел пролаз, но такого!

Иван Данилович хлопнул дверью. По коридору разнёсся его бас, которым он отдавал стражникам распоряжения. Наверное, говорил про меня. Я явственно различил трижды повторившееся «зас…нец!» и конечное слово «взашей». Оно звучало сладко как Бояновы гусли. Я был согласен, если из тюрьмы меня выгонят даже пинками!

Московский князь выполнил-таки своё обещание: после того как я мелким почерком излил на представленном мне листке пергамента все тверские наблюдения, касавшиеся обстоятельств кончины княгини Агафьи-Кончаки, меня выпустили на волю. Караульщик при воротах острога, отпирая маленькую калитку, устроенную в середине ворот, даже улыбнулся мне как старому знакомцу:

— Редко которые своими ножками отсюда выходят. А ты резвый, попрыгунчик, сесть не успел, как выпустили. Поди, всех вкруг себя облыжно обнёс, чтоб самому выпутаться?

— Своих, борода, мы не сдадим никогда.

— Ну-у, — не поверил воротинщик, — сто лет тут стою, а такого не слыхивал.

— Маловато, значит, стоишь. Ещё столько простой — сам убедишься, что бывают в жизни чудеса.

Воротинщик громко заржал, а мне его щербатая разбойничья рожа показалась вдруг невыносимо милой. Я любил весь мир.

— Пойду, дядя. Здоровья твоим деткам.

— Ну, иди, иди…

Я снова заглянул в Данилов монастырь. До назначенного мной часа, когда Корнея и Салгар выпустят на свободу, оставалось меньше двух суток. Мне следовало поторопиться к ним, но очень захотелось проверить мысль, пришедшую на ум в кремлёвской яме. Коня я вернул себе с легкостью; значительно труднее было выцарапать меч, но и его, в конце концов, мне выбросил старший из охраны княжьего терема.

— Хоть бы почистил, Аника-воин! — рявкнул старый рубака.

Было видно: он горько обижен на жизнь, не поставившую меня под его начало.

— Накопи́тся — само отвали́тся, — огрызнулся я и окончательно испортил ему день.

В монастыре ничего не изменилось, разве что окружающий лес налился летней силой. Отец Нифонт как всегда был в работе. Подоткнув за пояс полы рясы, он с топором в руке стоял возле свежерубленного домишки и давал указания ползавшему по не до конца обустроеной крыше послушнику Елеферию.

— Здравствуй, воин Сашка. Зачастил, балуешь старика, — обрадовался Нифонт. — Поможешь крышу докрыть? Я староват там лазать, а у Елеферия в руках не бывало. Или ты уже забыл плотницкое рукомесло?

— Забыть не забыл, отче, да недосуг: сам за помощью явился.

— Жаль. Эй, раб Божий, спускайся, гости у нас, — святой отец огляделся, сунул топор под порог и перекрестил его, — сохрани, Господи! Это мы келейку для Елеферия рубим. Так, что у тебя стряслось? Пойдём ко мне, там потолкуем.

Второй пересказ событий последнего месяца дался мне легче. Я вообще упростил его до предела, сказал, что, волею судеб, оказался втянут в расследование смерти княгини Кончаки, и кратенько упомянул о некоторых приключениях в Твери.

— Ничего себе! — по-мальчишески присвистнул Елеферий-Семён.

Отец Нифонт нахмурился:

— Я ведь, Саня, ещё в прошлый раз догадался, что ты не зря про Кончаку любопытничал. Что же дали твои розыски?

— Отравили её. Но Михаил Тверской в том не виновен.

Отец Нифонт выглянул из келии, затем поплотнее затворил дверь:

— Кто ж тогда?

— Ты говорил: ищи, кому выгодно…

— Нашёл?

— Кто исполнял — сами меня нашли, кто заказывал музыку — нет. Правда, подозрение есть, да его проверить бы надо. Вот и хотел кой-чего у Семёна спросить, — я оборотился к послушнику. — Помнишь, ты суздальскую княжну упоминал в разговоре?

— Помню, конечно, — Елеферий хитренько прищурил свои белобрысые гляделки. — Сказать, где её сельцо?

Ну, на ходу подметки рвёт, желторотик.

— Где?

— А меня с собой возьмешь?

Я не успел ответить, как сухая длань отца Нифонта звонко хлопнула по столу:

— Брысь, малявка! Прости, Господи… Ой, Сашка, с огнём играешь. И парнишку туда тянешь. Что ж ты, душегубов на московской стороне искать собрался?

— Парнишку я с собой брать вовсе не собирался, это уж сам он захотел. А мне побывать там надо: от этого зависит жизнь и судьба трёх человек. Да и моя, пожалуй, тоже.

— Ну и не скажу про село, — надул губы послушник.

Отец Нифонт долго молчал. Молчали и мы с Елеферием.

— Хорошо. Будь по-твоему, помогу тебе, — святой отец вытянул эти слова из себя, как клещами. — То село я и сам хорошо знаю. До него часа четыре рысить.

Отче Нифонт опять помолчал, повздыхал, и снова взялся за клещи:

— Ты, это… если отпущу… послушника с тобой, глупости творить не будешь? Боязно за него. Но и одному тебе ехать не сподручно… Уговорю отца келаря дать лошадку из монастырской конюшни.

— Благославляете, батюшка?! — просиял Елеферий.

Отец Нифонт поднялся, и, обняв обоих, мягко ткнулся лысиной в наши животы.

— Один наказ: если хотите жить, никогда и никому не рассказывайте о том, что узнаете. Очень хочу видеть вас целыми и здоровыми, дети мои.

— Никогда и никому! — торжественно сказал я. — Как и обещал сегодня князю Ивану Даниловичу. Никому, кроме друзей!

Село суздальской княжны было не в пример беднее нашего. Десятка два домов под соломенными кровлями, пруд, обросший ивами и молодыми дубками, пашни по краям села, отгороженные невысокими жердяными изгородями-отводами, не позволявшими скотине уйти в поле. Собственно, село нас не интересовало. Жилище знахарки нам указал запозднившийся мужичок-пахарь, бороздивший сохой свою полосу неподалёку от въезда в село: